приобщатся к обсуждению случаев и толкованию текстов, продвинутые ученики станут более сведущими в тонкостях правовых вопросов и противоречивых мнений юристов. И я прочитаю все глоссы, что не было принято в мое время.

Затем следуют некоторые общие рекомендации относительно выбора учителей и методов обучения, сопровождаемые рассуждениями о «Дигестах». Этот отрывок завершается так:

Итак, господа, мы начали и закончили эту книгу – как знают те, кто посещал занятия, – за что мы благодарим Господа, Пресвятую Деву и всех святых. В этом городе существует древняя традиция: когда книга прочитана, нужно отслужить мессу Святому Духу, и это хорошая традиция, которую необходимо соблюдать. Но также есть обычай, согласно которому доктора по окончании книги должны кое-что поведать о своих планах: расскажу и я, но не все. В следующем году я, как и положено, буду читать ординарные лекции – но не экстраординарные, поскольку студенты платили неохотно, они хотели выучиться, но не заплатить. Как говорится: «Все жаждут знаний, но никто не хочет за них платить». Мне больше нечего добавить, кроме как отпустить вас с Божьим благословением и просьбой пойти на мессу[137].

Труды болонских глоссаторов составляют значительную и весьма важную часть интеллектуальной жизни XII века, одновременно занимая почетное место в общей истории европейской мысли. Они не только подготовили почву для будущих поколений, очистив и истолковав текст в свете овладения всем «Сводом», но и первыми обратились к диалектическому методу, что в условиях работы над строго ограниченным по объему материалом неудивительно для эпохи торжества логики. Если глоссаторам не хватало исторического и филологического инструментария современных ученых, их вины в этом нет. Они сделали что могли в условиях своего времени. И поскольку схоластика всегда была важным элементом права, эпохе схоластики было чем заняться на этом поприще и что передать другим векам. Даже в худшем своем проявлении их метод сводился к комментарию, а не к иносказанию. Опасность такого подхода заключалась в его чрезмерной утонченности и изощренности, эту паутину учености лорд Бэкон описывал как «заслуживающую восхищения за изящность и мастерство, но не за содержательность или полезность». Эта опасность гораздо меньше в таком конкретном предмете, как право, нежели в метафизике, – в любой дисциплине на ранних этапах она меньше, чем на поздних; и в XII веке ее было ощутимо меньше, чем во времена постглоссаторов[138]. С другой стороны, даже если в те времена более поздние добавления и адаптация норм под текущие реалии еще не столь явно коснулись римского права, здравый смысл и понимание предмета присутствовали даже на ранних этапах – уже при Ирнерии римское право было связано не только с жизнью, но и с логикой. Современные юристы более всего восхищаются юридической техникой и ловкостью ума глоссаторов. Г. Рэшдолл изложил это так:

Во многих отношениях труды Болонской школы являются наиболее выдающимся достижением интеллектуальной жизни средневековой Европы. Безусловно, средневековая мысль обладала некой естественной склонностью к изучению и разработке существующего корпуса права. Ограниченность знаний о прошлом и материальном мире никоим образом не препятствовала овладению этой наукой, которая касалась только деловой и повседневной жизни. Юстиниан стал таким же авторитетом для юриста, как каноническая и святоотеческая литература – для теолога, как Аристотель – для философа, хотя в отличие от остальных у него был доступ к тексту на языке оригинала. Ему требовалось лишь понять, истолковать, развить и применить. Те самые тенденции, которые повели людей с их неограниченным природным стремлением по ложному следу в теологии, философии и, особенно, в естественных науках, указали верное направление в сторону толкования положений, покоящихся на авторитете законодателя. Почти суеверное благоговение перед «писаным словом» (littera scripta), склонность возводить в абсолют одни нормы и столь же ярая готовность любой ценой согласовывать их с другими, внешне противоречивыми нормами, страсть к классификации, определению и четкому разграничению, острота ума – все это, вкупе с рассудительностью и пониманием реального положения дел, являет лишь некоторые признаки всей глубины правового мышления. Более того, методы, имевшие столь сомнительную полезность в других областях знания, сформировали превосходный курс юридического образования. Практика непрекращающихся диспутов выработала навык приведения аргументов и контраргументов, готовность применять полученные знания, что было не столь важно для изучающих историю или естественные науки, но обязательно для адвоката и даже судьи. Хотя это воспитывало безразличие к истине, губительное для прогресса в теологии или философии, это же формировало у адвокатов столь важное умение выстраивать хорошую линию защиты в плохом деле и безупречную – в хорошем.

Оценивая место гражданского права в истории средневековой культуры, мы должны тщательно отделять его развитие как науки от занятия им как профессией. В самый блистательный период формирования права как науки почти все профессора были сосредоточены в Болонье. Этот период охватывает полтора столетия после возрождения права Ирнерием. Наиболее ощутимый прогресс был достигнут именно силами глоссаторов: Ирнерия, знаменитых Четырех докторов, Рогерия, Плацентина, Аццо и Уголино. Возможно, труды этих мужей – единственные плоды средневекового учения, к которым современный преподаватель любой науки может обратиться не только ради исторического интереса или в попытке найти наводящие на размышление ценные мысли, но и чтобы разрешить свои сомнения, сложности и проблемы, которые тяготят современного ученого[139].

Стоит иметь в виду, что возрождение римского права происходило не в вакууме, но было тесно связано с более широким контекстом эпохи. Это было время экономического пробуждения Средиземноморья – в особенности Северной Италии, когда оживление торговли требовало более гибкого, более «городского» законодательства, в отличие от архаичных и по своей природе сельских обычаев лангобардов. Города стали ориентироваться на римское право. Это была эпоха политической консолидации, создававшей потребность в некоем «общем праве», которое имело бы более широкое применение, чем просто местные обычаи, юридическая сила которых основывалась на менее четких принципах. Это было также время политических движений и прений, когда все стороны пытались найти опору в новой юриспруденции. Отчасти это может быть обусловлено общим укреплением римской традиции, интересом к римской литературе и образу мыслей. Фридрих Барбаросса, этот «Гильдебранд» среди императоров[140], не преминул обратиться к «нашему римскому праву», называя Константина, Валентиниана и Юстиниана своими предшественниками и призывая, как утверждается, Саладина отдать земли, завоеванные Крассом и Антонием. Считается, что в 1158 году при содействии Четверых докторов он выдвинул свои королевские права на ломбардские города и приказал включить Ронкальские постановления в юстиниановский «Свод» на основании своего императорского достоинства. Римское право встало на защиту неограниченной власти, и мы не должны удивляться, обнаруживая глоссаторов преимущественно на стороне императора, хотя