«Нет ничего более вечного, чем письмо».

В тот момент я бы охотно с ним согласилась.

Потребовалось еще несколько лет, прежде чем я обнаружила, что и дед работал над своей мозаикой, мозаикой более износостойкого типа.

До последнего, уже заболев, после падения у дуба, бабушка сидела или полулежала на постели и вела дневник. Она умерла, зажав в пальцах ручку, не успев поставить точку. Дедушка показал мне эти страницы, где почерк стал паутиной, все менее и менее читаемой. И более блеклой.

– Чернила кончились, – сказал он так, как будто это была истинная причина ее смерти. Мне вспомнилась моя зажигалка, где стерся кремень и где больше не осталось искр.

Дед рассказал мне историю о знаменитом персидском каллиграфе, которого бросили в тюрьму. Наутро ему должны были отрубить голову. «Вы не сможете меня удержать, – сказал он, – я сбегу». Стражники подняли его на смех, но когда они вернулись на следующий день, то его и след простыл. А все стены были испещрены буквами. Прочитав их, охранники поняли, что это история о его жизни, с рождения до этого утра. Клетка была пустой. От него остались одни буквы.

– Теперь она твоя, – дедушка протянул мне двенадцатигранную чернильную ручку – «Омас Парагон», который он купил бабушке в тридцатые годы, плавая во Внутреннем Средиземноморье.

– Самый дивный инструмент в мире, – сказал он.

Именно этой ручкой я и пишу сейчас. Самым дивным инструментом в мире. Могу только надеяться, что дедушка прав.

Как-то утром я снова сидела и любовалась своим возлюбленным, который спал на матрасе в свете зимнего солнца. Его обнаженное тело так и манило к себе мои ладони. Было просто невозможно удержаться от того, чтобы не прикоснуться к его спине, и я его разбудила.

– Клен, – пробормотал он. – Или береза.

Я не поняла, что он имеет в виду, и продолжала гладить его, позволив пальцам карабкаться к его шее.

– Клен, – повторил он.

Мои ладони скользили вниз и в стороны по его телу, по бедрам.

– Кленовая обечайка[66], – сказал он и улыбнулся, переворачиваясь на спину, потому что я его щекотала.

Я положила ладони ему на грудь.

– Ель в верхней деке, – прозвучал ответ.

Я начала постепенно понимать, к чему он клонит, и аккуратно почесала его за ухом.

– Колки из палисандра, – сказал он.

Мой палец аккуратно спустился по его телу ото лба к промежности.

– Гриф из эбена, – промурлыкал он и улыбнулся.

– А из чего смычок? – спросила я.

– Бразильское дерево, оно же фернамбук, – ответил он.

Я подула ему на мошонку, очертив ногтем струнку посредине. Он мурлыкал, пропевая низкую ноту. Держал ее столько, сколько мой ноготь ласкал струну под мошонкой. Его кожа. Ничто, даже самый дивный в мире инструмент, не могло сравниться с его кожей.

Второй визит к Хансу-Георгу Скаю ознаменовался известием о чем-то, чему предстояло еще долго меня вдохновлять и волновать одновременно – если не сказать, мучить. Случилось это осенью, в тот же год. Когда я стояла у подножия выложенной булыжником тропинки через сад, перед деревянным домом, палая листва поблескивала в вечернем свете светящейся парчой; она была раскидана в таком изысканном беспорядке, точно кто-то ее разложил, не иначе.

В этот раз он еще более тщательно изучал меня сквозь стекло своих четырехугольных очков, как будто искал что-то определенное у меня в душе или во внешнем облике. Я пила только белое вино, он же подливал себе виски, щедро и часто. На этот раз дверь на веранду стояла закрытой, но нам была видна полная луна, которая медленно поднималась над кронами деревьев на другом берегу реки. Что-то в осеннем воздухе придавало планете оттенок розового жемчуга.

– Как вам вино? – осведомился Ханс-Георг Скай.

– На редкость замечательное. Лучше, чем в прошлый раз.

– Уверены?

– Абсолютно.

Я неплохо разбиралась в винах.

Он удовлетворенно хмыкнул.

– Это то же вино, – сказал он шепотом. – А вот бокалы – разные, хоть это и незаметно. Стекло прозрачное, но отнюдь не невидимое. Оно влияет на восприятие вкуса.

Он не стал развивать мысль. Понял, что я тотчас провела параллель с текстом, набранным двумя разными шрифтами.

Внезапно он достал откуда-то мягкий кожаный мешочек, из таких в кино высыпают на стол бриллианты. Ханс-Георг Скай высыпал его содержимое, около тридцати подвижных литер.

– Строчные «g», – сказал он. – И все из разных гарнитур. Собираю по старым типографиям.

Я видела, как блестели его глаза. Несмотря на белый костюм, несмотря на употребление золотого эликсира, в тот вечер Ханс-Георг запомнился мне монахом. Тем, кто принадлежит прошлому, кому доступно знание о свинце, об иллюминированных рукописях – чуть не сказала «о черных бриллиантах», – которые уже давно устарели благодаря новым изобретениям и новому образу мыслей. Он сидел, все чаще смотря на луну, он стал для меня человеком, который отринул любовь, отринул земные блага, чтобы отстаивать письмо, или веру в письмо, в мире, которым завладели изображения, звуки и цифры. В то же время мне сделались очевидными безумие и бессмысленность этих попыток. И когда я подняла лицо к розовому блестящему лунному диску, я увидела на мгновение – мгновение, которое поразило меня как разрядом, – что я сама была молодым зеркальным отражением Ханса-Георга Ская.

Я пробыла в домике у реки дольше, чем в прошлый раз. Мы беседовали о том, как буквы отражают дух времени, о несуществующем причудливом алфавите Луиджи Серафини[67], о знаменитом пуансонисте Франческо Гриффо[68], который трудился в венецианской книгопечатне Альда Мануция в конце пятнадцатого века. Я ничуть не удивилась, когда Скай рассказал мне, что Гриффо – сын ювелира. В некотором смысле все разработчики шрифтов – ювелиры, члены гильдии, которая занимается облагораживанием. Именно в этой связи, вертя в руках маленькую свинцовую «g», Ханс-Георг Скай сказал, или прошептал, то, о чем я и сама догадывалась: что он тоже подумывал стать ювелиром.

– Не знаю, Сесилиа, но сдается мне, что наша главная цель – огранить букву наподобие драгоценного камня: он будет улавливать свет, но только чтобы отразить его еще ярче.

– Речь не о свете, – ответила я. – Речь о понимании, верно?

Он не ответил, но посмотрел на меня с выражением, которое я истолковала как смесь жадности и любопытства, а затем отвернул лицо и умолк. Молчал он долго, будто и вовсе позабыл о моем присутствии. Я смирно сидела и гадала, куда нас заведут эти куртуазные игры. Внезапно он отвел взгляд от теней, где металлические предметы горели отблесками дальних маяков, и заглянул мне глубоко в глаза. Последний стакан явно был