– Тимофей Елуферьев зовут здешнего.

– Верно. Главарь банды налетчиков. Его же Филиппов в прошлом году поймал! Почему он не на каторге? На нем не то три, не то четыре убийства.

– Свидетели на суде, как один, отказались, – вздохнул околоточный. – Так часто бывает, вы же знаете.

– У Владимира Гавриловича в делах полный порядок. Я сам читал акт дознания, там все улики налицо. Как же он упустил?

– Не могу знать. Но Елуферьев у нас. Шесть лет дали. И те кое-как натянули по тысяча пятьсот сорок шестой[83] – все, что сумели доказать. Теперь он правит Литовским замком.

Это была плохая новость. Лыков некоторое время шел молча, обдумывая ее. Если он по-прежнему не будет давать спуску фартовым, столкновение с «иванами» неизбежно. Они за власть над тюрьмой зарежут любого. А власть их держится на страхе. И тут вдруг главного богатыря публично унизили. Выставили в жалком виде, блеющим, как баран. Очень скоро главари Шестого отделения узнают об этом, и ребята встанут перед выбором. Побили Вовку с Жоржиком, это еще можно было спустить. Но Вася Долбни Башка – близкий человек к заправилам. Потому что страхолюдный. Так-так… Жди проблем…

Кроме того, Лыков обещал разведать и сообщить в ГТУ подробности насчет воровства. В таком деле без «иванов» тоже обойтись не могло. Получалось, что сыщик и тут неизбежно встанет ребятам на мозоль. Мало того что он находился в рискованной ситуации: старые дружки захотят предъявить счета, которые англичане охотно оплатят, так еще дополнительные проблемы Алексей Николаевич навлекал на свою голову. Как будто прежних мало. И как теперь быть? Он уже был не рад, что прижал Васю. Ладно хоть обошлось без телесных повреждений, детина в больницу не пойдет, не с чего. Но стычка серьезная. М-да…

Пакора увидел перемену в настроении Лыкова и понял ее правильно.

– Алексей Николаевич, вы нажили себе новых врагов. Позвольте, я примкну?

– К кому? – удивился тот.

– К вам, конечно. Буду вашу спину прикрывать. Я ведь тоже честный служака. Не стану смотреть, как порядочного человека аспиды резать будут…

– Федор, а зачем тебе жизнью рисковать из-за меня? Я-то понятное дело, из амбиции в это влез. И то вот думаю, не зря ли.

– Не зря! – горячо возразил околоточный. – Никак не зря. Тюрьма все видит и все знает. Арестанты только с виду одинаковые. Но рецидивисты всем заправляют, а шпанка, или которые от сохи на время[84], те страдают от них. А тут увидят, что есть управа и на фартовых. Люди приободрятся. Выйдут когда на волю, одумаются, вернутся к честной жизни. И будут знать, что правда иной раз да пересилит зло. Вот ради них, не совсем порченных, и стоит предъявить нашу силу на их черную силу.

– Да ты философ, – усмехнулся Алексей Николаевич. Но сам немного воспрял духом. Пакора сказал то, что сыщик себе давно перестал говорить. А напрасно. Разочарование в начальстве, в государственном устройстве, более того – в личности монарха, подтачивало Лыкова. Все меньше в нем с годами оставалось уверенности, что зло можно победить. Романтизм молодости давно улетучился. Вера в торжество закона – наркотик, который подпитывает первое время, но потом он уже не действует. Если тридцать лет давить всякую нечисть, а она все лезет и лезет – кто угодно усомнится. И полицейские первые устают от нескончаемой борьбы между добром и злом. Начинают служить формально, спустя рукава, без благородной идеи высокого порядка. Какие идеи, ну их к лешему; дожить бы до пенсии.

– Ты, Федор Автономович, не только философ, но к тому же идеалист. В тюрьме вершить добро. В тюрьме, которая сама есть ад…

– Идеалисты – это кто?

– Навроде нас с тобой дураки, которые верят, что правда выше всего.

За таким разговором двое бывших полицейских пришли в закройный отдел сапожной мастерской. Пакора поднял с места щуплого еврея с абсолютно седой шевелюрой.

– Вот, Алексей Николаевич, знакомьтесь: Абрам Ребус. Первоклассный сапожник, хоть и с дипломом зубного техника. Легко выработает и свою норму, и вашу.

– Здравствуйте, Абрам… а по отчеству?

– Можно и без отчества, – ответил арестант. – Хотя так, конечно, лучше. Абрам Моисеевич я.

– А почему оказались здесь? Неправильно зубы лечили? – пошутил Лыков. Но Ребус шутки не принял и грустно пояснил:

– Попал сюда за укрывательство дезертира.

– Погодите, но почему же сюда? За укрывательство полагается четыре месяца тюрьмы. Или арестный дом сроком на три месяца, а обычно дают меньше.

Сапожник вздохнул:

– Правительство несправедливо к нам. Русскому действительно дадут арест на короткий срок. А еврею за укрывательство единоверца полагается полтора года арестантских рот. Где же здесь правда? Чем мы хуже вас?

– Согласен, власти перегибают палку, – согласился сыщик. – Как же вас поймали?

– Сосед донес. Лейба, мой племянник, всегда странный был. Нельзя таким служить в войске. Он это знал, да и я тоже. Лейба вытянул жребий[85], и началась для него невыносимая жизнь. Шесть месяцев он терпел. Фельдфебель бьет, полуротный бьет, другие солдаты бьют. Издеваются, называют жидом, постоянно он не в очередь в карауле, в наказание за плохие строевые упражнения… И сбежал племянник, не вынес. Пришел ко мне. Как я мог его не принять?

– Долго он у вас скрывался?

– Две недели. А потом сосед донес. Лейбу обратно в полк, меня в Литовский замок. Сижу, считаю дни. А Лейба в полку повесился.

Ребус всхлипнул и замолчал. Алексей Николаевич смутился. Довели человека! Он знал, что евреи чаще других в империи уклоняются от воинской повинности. И пускаются во все тяжкие, чтобы не служить. За это их презирают в войсках. Иногда это кончается трагедией…

– Ну, давайте торговаться, – решил переменить тему сыщик. – Готовы поработать за двоих?

– Готов, ваше высокородие, – ответил иудей. Лыкову послышалась в этих словах едва заметная ирония. – Мой папа был лучший сапожник в Слуцке, он меня научил. Теперь я не зубной техник, а закройщик. Вспоминаю папины уроки.

Они быстро сговорились. Ребус просил тридцать копеек в день плюс, конечно, все средства с рабочей книжки[86]. Алексей Николаевич махнул мошной и предложил рубль в день. Абрам Моисеевич обомлел. Получил на руки шесть целковых за неделю вперед и вернулся на рабочее место изрядно повеселевший.