Я шевельнулся, птица присела, отталкиваясь от ветки, какпрыгун в воду, ее унесло, я только слышал, как шелестят листья, задеваемыекрыльями.

Карелин остановился на крохотной полянке, я увиделприглашающий жест.

– А вот и наш переселенец!

Могучий репей угрожающе растопырил листья, все в таких жедлинных острых колючках, как и толстый мясистый стебель. Здесь, на просторе, онсразу сообразил, что бетонный забор не заставляет расти только в одну сторону,даже как бы присел чуть, зато усиленно наращивает колючки, торопливо выдвигаетиз главного стебля дополнительные веточки, перекрывает все доступы, чтобы никакойзверь не дотянулся до малинового цветка…

– Ого, – сказал я, – как он быстро…

Рядом с пышным цветком намечаются бутончики, что растутбуквально на глазах, жадно наливаются жизнью, набухают, и вот уже через неделюсами будут принимать бабочек, стрекоз, а потом там созреют семена, и…

Карелин долго наблюдал за моим лицом, сказал просто:

– Вот здесь и живет. Может даже размножаться какое-товремя, пока колючие заросли не станут слишком уж раздражать местных.

– И когда, – добавил я, – растущеераздражение не перерастет в нечто другое.

– Верно-верно. А наш народ недаром называютнародом-богоносцем… Мол, долго терпит, зато потом больно бьет. Нет чтобы кврачу вовремя. Так дождется, что начнет смердеть, как от трупа, только тогдазайдет в аптеку и купит что-то вроде аспирина. И не понимает, почему дажеаптекарь посылает сразу на операцию.

Я спросил тихо:

– Это и мне советуете?

Он покачал головой, лицо потемнело, но в глазах появиласьнесвойственная старому учителю суровость.

– Я смог себе позволить пересадить сорняк, понимаете? Уменя много свободного времени, я не стеснен в средствах. Но будь на моем местелюбой дачник, замученный работой, семьей, растущей дороговизной, у которого сынпьет и шляется со шпаной, а дочь-школьница приходит с вечеринок под утро и втрусиках наизнанку, он просто срубил бы этот чертополох, не задумываясь. И сжегбы остатки. Понимаете?

Челюсти мои сомкнулись в капкан, в висках молоточкизастучали громче. Я беден, страна моя бедна, мы опустошили себя, свои ресурсы,пытаясь построить коммунизм – светлое будущее для всего человечества. Сейчаснам не по силам бережно выкапывать со всеми предосторожностями сорняки ивысаживать в диком лесу, подальше от цивилизации. Если это может себе позволитьсытая и ухоженная Швейцария, если может, конечно, но уж никак не Россия…

– Да, – сказал я с горечью, – вы хорошоткнули меня носом в то, что жизнь – не математика. И решений у одной проблемыможет быть много. Все они зависят от нашего уровня, нашего богатства,менталитета, возможностей. Но Россия сейчас – как тот замученный работой ивообще жизнью дачник на приусадебном участке.

Он произнес сочувствующе:

– Крепитесь. Что еще могу сказать? Только – крепитесь.

– Вся беда, – сказал я с горечью, – что я несиловик. Я стар, Генрих Артемович, я в самом деле стар…

Он гордо усмехнулся и расправил плечи:

– Вы? А кто же тогда я?

– Вы всегда молоды, – вздохнул я. – Как вамэто удается, не знаю. А я стар и годами, и взглядами. Устаревшими допотопнымивзглядами гуманиста, взращенного на идеях добра и просветительства. Мол, если клюдям с добром, то все приложится. Сейчас же Время Топора, увы…

Он смотрел с грустью и сочувствием.

– Крепитесь, – повторил невесело, развел руками,улыбнулся с неловкостью. – Крепитесь. В кои-то веки избрали умногопрезидента… и что же, сразу в кусты? Или за спину бригадного генерала?.. Выостанетесь демократом, Дмитрий Дмитриевич.

– После того, как вырублю чертополох? Генрих Артемович,я ведь знаю, что розы, которые вы выращиваете, всего лишь чуть-чутьокультуренный дикий шиповник, который проклинают люди и звери, в лесу обходятстороной, а вблизи домов рубят, жгут, истребляют всеми способами.

Он сказал тверже:

– Вы останетесь демократом, хотя вам и придетсяпользоваться властью… как властью. Дмитрий Дмитриевич, для России все формыправления гибельны, кроме диктатуры! Это я вам говорю, демократ и общечеловек,который в шестидесятые завершил капитальный труд о формах правления, за что надвадцать лет угодил в лагеря. Во главе России должен стоять, как это нипарадоксально, демократ, пользующийся диктаторскими полномочиями.

Я смолчал, отвечать очень не хотелось. Нет, возразить оченьхотелось, но я не видел весомых доводов.

В лесу начало медленно темнеть, я наконец оторвал взгляд отчертополоха, огляделся. Темнота сгущается быстро, охранники за деревьями глазавыколют о сучки.

– Ничего, – отмахнулся я в ответ на вопросительныйвзгляд Карелина, – у них приборы ночного видения. Они уже засекли всехжуков, а дятлов держат в прицелах. Но вы правы, возвращаемся, я уже чуюслоносбивающий запах борща.

– Учуяли? – удивился Карелин. – Значит, всамом деле проголодались.

Я пощупал брюхо, боль в желудке отступила, странно,прекратилось даже назойливое жжение, а от рези не осталось и следа, желудку недо того, раздвигает края, чтобы поместилось борща побольше, побольше.

– Только диктатура!.. – сказал он по дорогенастойчиво, словно вколачивая гвозди. – Не будет диктатуры – России невыжить. Это понятно всем, так что давайте не лицемерить: все, кто говорит ополиткорректности и государственном устройстве по типу, скажем, Дании илиГолландии, прекрасно понимают, что Россия в таких условиях неминуемо исчезнет,станет просто территорией, которую займут более националистические государства.

Я спросил вяло:

– Это кого называете более националистическими?

Карелин покачал головой:

– Не прикидывайтесь. В сравнении с Россией абсолютновсе – националистические! Англия, Франция, Германия, Испания, Дания, Польша,прибалты, я уж не говорю о среднеазиатских или кавказских соседях, все гораздоболее националистические, ибо русской национальности хребет перебил еще ПетрПервый, когда втоптал русское в грязь и заставил униженно кланяться иноземному.Любой иноземец с его подачи во всем был выше, умнее и значительнее, чем русский,кем бы он ни был… Ни одна нация так не оплевывает себя, ни одна так непрогибается перед иностранцами, как русская, и после этого… вот уроды!.. еще иговорят о национализме русских! Это уж точно, держи вора.

Я сказал с надеждой:

– Во Франции, к слову, кто в печати или рекламеупотребит иностранное слово, если для того понятия существует французское, тутже огребает а-а-агромадный штраф. А кто во второй раз – отбирают лицензию ипосылают рыть канавы. На кино и телевидении установлена квота на показ иностранныхфильмов, а все остальное – только свое… Но это Франция! Попробуй такое жеповторить в России, какой крик о фашизме и шовинизме поднимется!