– Уже нет, – ответил я тусклым голосом. – Ужеи я берусь за топор.

Он возразил:

– Значит, другого варианта нет.

– Есть, – ответил я глухо. – В том-то и дело,что есть.

– Хорошие варианты?

– Хреновые, – сказал я честно. – Но зато…бесцветные. В смысле, нет цвета крови.

Он внимательно смотрел в мое лицо.

– И что мешает принять?

– Потому что кровь будет потом, – ответил яглухо. – Но уже большая кровь, очень большая. С другой стороны, это будетвроде бы уже не моя забота, срок моего президентства заканчивается.Расхлебывать тому, кто придет на мое место. Да и то не сразу, а ближе к концуего срока. Правда, первого срока…

– Тогда малая кровь сейчас?

– Да, – проговорил я с трудом, – но на этумалую кровь должен решиться я! Я, а не мой сменщик в кресле президента.

Он смотрел с глубоким сочувствием.

– Мы всегда бросались в крайности, – проговорил онмедленно, – то человек – зверь, то – ангел, и все эти выводы зависели –смешно! – не от данных специалистов, а от эмоций толпы, управляемойбеспринципными политиками. Помните, как в свое время набросились на теориюдоктора Ломброзо о предрасположенности к наследственной преступности? В чем еготолько не обвиняли! И в пропаганде фашистских взглядов, и вчеловеконенавистничестве и… долго перечислять. А всего лишь потому, что тогдабыл модным взгляд, что человек – существо изначально чистое, а тем или иным егоделает среда. Кстати, этот взгляд зародился среди поэтов и восторжествовал внашем диком обществе не потому, что верен, а потому… что так захотелось!

– Этим и прекрасно наше общество, – засмеялсяя. – Сколько в нем дури, а это значит – потенциал огромен!

– Да, но когда взгляды поэтов начинают руководитьэкономикой, политикой или мировоззрением… гм… жди беды.

– Уже дождались, – заметил я.

Он кивнул.

– Но парадокс в том, что беду чувствуют, видят, но невидят в упор решения, хотя оно под носом. А кто видит, брезгливоотворачивается.

– Брезгливо?

– Или трусливо.

– В это поверю больше, – сказал я горько.

Он красиво повел аристократичной дланью, охватывая жестомвесь сад:

– Видите все это многообразие?.. Большие деревья,низкие кусты, совсем мелкая травка. Тысячи кузнечиков, муравьев, бабочек,стрекозок, жуков, мокриц, тлей… Увы, многообразие только для дурака или поэта.Не хочу обижать поэта, но он не обязан быть умным, чтобы слагать прекрасныестихи. Он может быть с прекрасно чувствующим сердцем и абсолютно пустойголовой… так вот, если бы ночью в этом саду тайком высадились, скажем,марсиане, они бы до утра, глядя только на деревья и ночных жуков, сумели бынарисовать портрет хозяина планеты со всеми его привычками, страстями ижеланиями.

– Ого!

– А вы посмотрите, мы ведь все похожи и живем по одними тем же законам. Так же растем, захватываем пространство, тесним соседей,размножаемся… Или видите большую разницу между собой и совокупляющимся конемили кротом?.. Разве не разбрасываете свое семя так же, как этот вот клен?..Разве не потеете, как эти деревья, сбрасывая избыток влаги через кожу и листья?Разница лишь, что деревья пьют прямо из земли, а вы из стакана.

Я огляделся, пожал плечами.

– Похоже, – сказал я осторожно, – понимаю, очем вы… И как вы поступили с тем чертополохом?

Он помолчал, взгляд стал заинтересованным.

– А почему вы решили, что я не оставил его в покое?

– Растения дольше отрабатывали системуразмножения, – ответил я. – Дольше, чем человек и все млекопитающие.Кто-то, подобно одуванчикам, надеется на ветер, забрасывающий семена на дальниерасстояния, кто-то облекает семена в прочную скорлупу, а сверху намазываетсладким, чтобы животные, и мы в том числе, ели и разносили в кишечниках набольшие расстояния, кто-то стреляет семенами, а репей прицепляет семена кодежде… или шерсти проходящих мимо животных. Для репья мы все животные, которыхсоздал Господь, чтобы разносить его семена.

Он хмуро кивнул:

– Верно мыслите, юноша. Верно. К тому же у репья есть изапасной вариант: из растрескавшихся коробочек семена подхватывает ветер.Полагаю, что на клумбах следующей весной обнаружу. Так что вы правы, мерыпришлось принять. Такие, чтобы он уже не смог угрожать цивилизованнымрастениям. Хотите, покажу?

– Да, конечно!

– Если еще не разучились ножками, ножками…

– Да вроде бы…

– А то туда не проехать на вашем лимузине, машинупоцарапаете.

Я криво усмехнулся, даже танковый снаряд не поцарапаетпрезидентский автомобиль.

– Я еще не разучился ножками, ножками…

– Вам ходить надо, – сказал онблагожелательно. – Что вы совсем желтый, как покойник… Какие лекарстваупотребляете?

– Для улучшения пищеварения я пью пиво, при отсутствииаппетита пью белое вино, при низком давлении – красное, при повышенном –коньяк, при ангине – водку.

Он в задумчивости покачал головой.

– А воду?

– Такой болезни у меня еще не было, – ответил я.

Он засмеялся:

– Все шутите? Впрочем, что еще остается… Только шутитьнад собой…

– Национальный спорт!

– Простите?

– Говорю, – пояснил я, – в Россиинациональный спорт – придумывать, как еще больше себя обговнякать, облаять,какой еще анекдот придумать про тупых русских…

Мы обогнули особняк и прошли через небольшой сад, дальшебетонный забор, калитка выпустила нас на простор, где, однако, в четвертикилометра начинается густой элитный лес.

Над головами синий купол неба, устремленный ввысь, а мы подним, как под скорлупой яйца, поставленного острием вверх, небо уходит вбездонность суживающимся конусом, но сейчас с востока надвинулись серые плотныетучи, отгородили свод плоским ровным потолком, низким, как у хрущобы, ходи ичувствуй, что небо плоское, нависающее, давящее.

Карелин отмахнулся:

– Дождя не будет.

– Метеосводка?

– У меня своя метеобудка, – ответил он и похлопалпо бедру, словно искал кобуру. – На дождь кости ноют.

Вошли в лес, мощно запахло смолистым клеем, муравьинойкислотой. Из зелени вылетело пестрое, трепещущее, на ветку село уже птицей.Ветка раскачивалась вверх-вниз, птица то приседала, то приподнималась, но несидела, как почему-то говорят, а стояла на сухих, как перезимовавшие стеблимолочая, лапках. Плотные кожаные шторы то надвигались на выпуклые блестящиеглаза, то поднимались, я увидел отчетливое сходство с ящерицами, от которых ипроизошли все птицы.