– Бросьте, – сказал я с горечью. – Бросьте,мы же прекрасно знаем, что рабский дух насаждался православием, а православиевсегда было под пятой государственной власти! Но в этом же и сила прошлыхрежимов! Народ, будучи по своей незлобивости и мягкости неспособным сам себязащитить, передоверил свою защиту сперва Рюрику с варягами: «…придите иволодейте нами», а потом отдавался под защиту новых братков. Братки, надосказать, сами грабили, но и умели организовать покорный и незлобивый народ так,что тот в течение всего тысячелетия сшибал рога более злым соседям и дажерасширял свой ареал. Последним таким великом братком был Сталин, но за нимпришла его чернь, что только пьянствовала да пропивала нажитое, а теперь вообщеэта дурь…

– Какая? – спросил Громов.

Я поколебался, ответил тяжело:

– Не хочется это признавать, но особенности характерарусского народа таковы, что он скорее даст себе перерезать горло, чем обидитсоседа. Но соседи бывают разные… Иногда надо давать сдачи. Увы, русские этоделать не умеют. Они делают это только по приказу руководящих братков: князей,царей, генсеков…

Новодворский сказал с облегчением:

– Хорошо, что не президентов.

Громов смотрел неотрывно, а Карашахин, не сводя с менявзгляда, что-то нашептывал ему на ухо.

– Да, – согласился я, – да, вы правы. К томуже мы вступили в эру, когда границы уже совсем не то, что прежде. Началось спридуманных не нами законов о свободе передвижения и возможности селиться влюбом месте… видано ли такое при Сталине или Рузвельте?.. и кончая… нет, концане видно, этот процесс все еще идет. И непонятно, куда приведет, специалисты изощряютсяв создании сценариев, но все они противоречат друг другу. Одно понятно, присложившейся ситуации русский народ быстро и бесповоротно исчезнет.

Громов нахмурился, пробасил:

– Не исчезнет. Наш великий и могучий народ, вынесшийвсе тяготы войны…

Я отмахнулся, продолжил:

– Если брать проблему кобызов, то, увы, к моемубольшому разочарованию, они ослеплены раскрывшимися возможностями и совершенноне ощущают благодарности к народу, допустившему их на свои земли. Если быощущали силу русских, то ощутили бы и благодарность, а так русских в упор невидят даже как помеху. Знают, что стоит только страшно перекосить лицо изатопать ногами, чтобы русские с криками и плачем покинули земли, где могилы ихдедов и прадедов. Даже не надо говорить: «Уходи, а то зар-р-рэжу!» – и такубегут, оставят земли более сильным, более уверенным, наглым, живучим.

Новодворский кивал довольно, вот такие они – русские:криворукие, спивающиеся, трусливые, а Сигуранцев, более дальновидный, ощутилбеспокойство и сказал мне с тревогой:

– Не сгущаете ли краски?

– Нет, – ответил я горько. – Кобызы не хотятжить в одних поселениях с русскими. Уже сейчас стараются селиться компактно,отдельными селами. А те, первые, которых приютили в русских селах…

– Ворчат?

– Нет, – сказал я. – Нет, уже начинаютраздвигать локти. Пока молча.

В комнате наступила тяжелая тишина, только Новодворскийудовлетворенно вздыхал, поглядывал на всех победно, вот они какие тупые ислабые, русские, а еще пытались коммунизм строить, о котором так долго говорилЗапад, но там даже не приступали к строительству, понимали, что сил не хватит,а эти косорукие взялись, тьфу, что натворили, Сахаров – совесть нации, Россия –сука и ответит за все, надо покаяться и принять то, что решит умный иблагородный Запад, лучше уж кобызы, чем эти косорукие русские, русские неспособны ни к чему, кроме пьянства и свинства, а Ковалев – совесть нации…

Военный министр громыхнул:

– Локти? Мы их заставим раздвинуть ноги!

Поморщился и сделал попытку отодвинуться даже Новодворский.Карашахин возвел очи горе, смотри, Господи, с какими людьми приходитсяобщаться, не суди их строго, прошу тебя, по крайней мере – не при мне, невыношу вида крови и заживо содранной кожи, а Сигуранцев и Павлов сдвинулиголовы и заговорили вполголоса.

Я поднялся, все поспешно встали, даже Сигуранцев с неохотойподнялся, хотя и позже всех, я сказал громко:

– Совещание закончено. Прошу определиться со своиммнением, подготовить доводы «за» и «против». Срок – две недели. Знаю, мало длятакого судьбоносного решения, но… не опоздать бы. Спасибо, что слушаливнимательно!

В глазах Карашахина несказанное удивление, впервые совещаниеоборвалось так быстро. Обычно же начинаем по-расейски медленно, долгораскачиваемся, собираемся неспешно, кое-кто обязательно опаздывает, мы ж неЕвропа какая-то сраная, мы великая и беспечная Русь, что вообще-то запрягаетдолго, а уже потом, когда все рассядутся, еще с четверть часика делимсявпечатлениями… ну, не кто сколько выпил, это в прошлом, когда еще не былиминистрами, но все-таки до обсуждения государственных проблем доползаем в концепервого часа. А там кофеек, чаек, бутербродики, затем сытный обед в кремлевскойстоловой для избранных, после обеда снова такая же неторопливая раскачка…

Они выходили один за другим, никто не смеялся, не шутил, Павловвыходит последним, задержался в дверях, в глазах смех и восхищение.

– Не узнаю вас, Дмитрий Дмитриевич.

Я сдвинул плечами:

– Вроде бы тот же крем для бритья.

Он покачал головой, в глазах удивление:

– Я просто не ждал от вас таких быстрых и крутых действий.Вы же политик, настоящий мудрый и осторожный политик! К тому же демократ домозга костей, общечеловек, вас на Западе только таким и представляют. Вы дляних щит против русского тоталитаризма, фашизма, расизма, шовинизма и дажеавтаркизма! И вдруг такие слова… Господи, да такие вопросы вообще не людьмирешаются!

– Богами?

– Да богами ли, историческим процессом, неотвратимостьюхода истории – на что только мы не списываем результаты действий отдельныхлюдей или инициативных групп! Но чтоб вот так прямо в лоб: оставить жизньРоссии или же умертвить ее… даже не представляю! От вас такой решимости неожидал. Да еще срок, если вы серьезно, всего две недели!

– Мало?

– Мало ли? – ахнул он. – Такие вопросырешаются столетиями!

Я сказал горько:

– Уже нет. Если не решим, решат за нас. Если не решимбыстро, успеют решить другие.

Он кивнул:

– Да, мир таков. Не решишь, так тебя решат. Нопоспешность в решениях вам раньше была не свойственна, не свойственна.

– Все убыстряется, – ответил я. – Тепроцессы, на которые раньше уходили тысячи лет, теперь проходят за десяток лет.А что укладывалось в сотни, теперь может промелькнуть за неделю. А кто неуспел, тот опездол, как говорит мой внук. Если я хороший политик, то долженпонимать, где медленно и осторожно, а где – быстро и… как можно быстрее. Тутневажно, демократ или не демократ. Когда десять дорог ведут в пропасть, а однавыводит к жизни, то я выберу ту, что к жизни, даже если она ведет не совсем подемократической тропке. Знаете ли, перед инстинктом выживания как-то отступаютзаконы Юстиниана. Есть законы, что вложены нам в души свыше, при рождении. Аони велят, что надо жить самим и обязательно спасти свой род, племя, народ. ДляГоспода, дорогой Глеб Борисович, каждый народ – избранный!