— Нет.

— Мика, прошу тебя, прошу! Если будет больно, я скажутебе. Пожалуйста!

В комнате он не так себя контролировал, и я поняла почему.Сейчас он действительно боялся сделать мне плохо, потому что был внутри. Когдаон просто терся об меня, на эту тему не было нужды волноваться. Сейчас — надобыло. Я отдала ему преимущество контроля, которое мешало мне питаться. Он —Нимир-Радж, и у него достаточно силы не дать мне. Разве что он отброситсамоконтроль. Причем сильнее, чем сейчас.

При этой мысли какая-то часть рассудка всплыла наповерхность. Я снова могла думать, пусть и немного. Я этого не хотела. Я нехотела от него питаться. Это было неправильно, во многих смыслах неправильно. Ия хотела сказать: «Остановись, Мика, я не могу этого делать». Но сказала ятолько «Мика», и тут он поймал меня на слове. Он вбил себя в меня так жестко ибыстро, что крик вырвался из моей глотки и вызвал еще одну часть моей личности,которая была голодом Жан-Клода, бушующей волной жара, захлестнувшей мое тело ипролившейся в рот.

Он остановился:

— Тебе больно?

— Давай! Давай! Не останавливайся!

Он больше не спрашивал. Он вогнал мне так сильно и быстро,что я ахнула, не в силах перевести дыхание. Тихие беспомощные звуки лились уменя с губ, перемежаемые словами: «Боже мой... Мика... да... да!» И каждый раз,когда он всаживал на всю длину, вбивал себя ко мне внутрь, я летела на тойтончайшей грани между ослепительной радостью и болью. И когда наслаждение сталоперерастать в боль, он отодвинулся, и я снова смогла дышать. Тогда он сновавсадил себя в меня, и все началось снова.

Он заполнял меня, будто я была сосудом, и ничего во мне неосталось, кроме ощущения его тела, ощущения его бьющей изнутри плоти. Он былтугой, толстый, будто забил своим телом отдушину и не хотел отпускать. Ощущениенаполненности росло и разливалось по мне, сквозь меня, внутри меня, и вырывалоиз моего рта отрывистые дикие крики, а тело мое сводило судорогой вокруг него.И только тогда он отпустил контроль, давая мне понять, что это все еще быланежность. И тогда я стала впивать его, сквозь прижатую к моей спине грудь,сквозь его бедра, стучащие по моим ягодицам. Я впила его, и он во мневзорвался. Я пожирала его, втягивала в себя через каждую пору кожи, пока нестало так, будто у нас у обоих кожа исчезла и мы слились друг в друга, ставединой плотью, единым зверем. И я ощущала его зверя внутри себя, будто ониспаривались в наших телах, когда слились наши людские оболочки. В этот момент яне сомневалась, что стала истинной Нимир-Ра.

Когда мы закончили и соскользнули на пол, и он все еще былвнутри меня, и руки его обнимали мою грудь, я стала плакать. Он испугался, чтосделал мне больно, но нет. Я не могла объяснить ему эти слезы, потому что нехотела говорить этого вслух. Но я знала. Я старалась так долго, всю жизнь, небыть чудовищем ни одного вида, и теперь, одним падением, я стала обоими. Нельзябыть одновременно и вампиром-кровососом, и ликантропом. Эти сущности отменяютдруг друга, как две болезни или два проклятия. Но я ощутила, как мой зверьобернулся вокруг зверя Мики. Он лежал как зародыш в безопасном тепле утробы иждал. А я питалась от него не хуже любого вампира. Я всегда думала, что надопить кровь, чтобы стать одним из них. Но я ошибалась, ошибалась во многом. И яне мешала Мике меня держать. Я слушала, как бьется его сердце мне в спину, ирыдала.

Машину вел Натэниел, потому что меня слишком трясло. Ядействовала, двигалась вперед, решала проблемы по одной, но будто сама земля,по которой я шла, воздух, которым я дышала, стали ненадежными и незнакомыми.Будто изменилось все, потому что изменилась я.

Но я знала, что это не так. Я знала, что как бы тебе ни былоплохо, какие бы страшные вещи с тобой ни случились, мир продолжает вертетьсявокруг своей оси. Остальной мир даже понятия не имеет, какие чудовища грызуттебе сердце. Когда-то, давным-давно, меня поражало, как это так: такоесмятение, такая боль, а миру глубоко на все наплевать. Мир, творение в целом,создан так, чтобы продолжать жить, жить дальше без любого из нас. Ощущениеполного пренебрежения, и, собственно, справедливое. Но опять-таки: если быземля переставала вертеться только потому, что у кого-то из нас случилсянеудачный день, мы бы уже летали в космосе.

Так что я съежилась на пассажирском сиденье джипа впредрассветной темноте, зная, что переменилась только я. Но перемена случиласьтакая, что ощущалась она, будто мир сменил орбиту — чуть-чуть.

Июнь вернулся к обычной своей липкой жаре. Натэниел был одетв топ и шелковые спортивные шорты. Волосы длиной почти до лодыжек он заплелсвободной косой, подсунутой под ляжку на сиденье. Опыт говорил ему, что еслипустить косу на пол, она мешает нажимать педали. И рычаг переключения скоростейтоже может запутать. У меня таких длинных волос не было никогда.

Он только пару месяцев назад получил права, хотя ему ужебыло двадцать. Габриэль, их прежний альфа, независимости не поощрял. Я ее дажеслегка от них требовала — в той мере, в которой они на нее способны. СначалаНатэниел терялся, когда я требовала от него, чтобы он сам за себя решал, но впоследнее время оно стало получаться лучше. Что давало надежду, а какая-тонадежда мне нужна была прямо сейчас.

Он привез мне одежду в эту импровизированную больницу. Черныеджинсы, темно-синяя футболка, черный лифчик, достаточно низкий, чтобы невылезать из-под выреза, трусы ему под цвет, черные спортивные носки, черныекроссовки, черная рубашка с короткими рукавами, чтобы прикрыть кобуру с«браунингом». Меня все уговаривали купить главный пистолет поновее, и, бытьможет, были правы. Есть, наверное, что-то, лучше «браунинга» подходящее к моейладони. Но я все откладывала — «браунинг» был у меня вроде как часть тела. Безнего я ощущала себя как без руки. И нужно что-то посерьезнее размера рукояти,чтобы уговорить меня сменить оружие. Пока что — только я и «браунинг».

Натэниел привез еще мои наручные ножны и серебряные ножи кним. Их я собиралась оставить в машине, раз на мне короткие рукава. Слишкомполучился бы агрессивный наряд для полицейского участка.

Только недавно я заменила черные ножны, которые погибли вНью-Мексико. Это был спецзаказ, и мучо экстра динеропришлось потратить, чтобыускорить работу, но дело того стоило. Больше нигде на теле я не могла носитьножи такого размера, чтобы можно было сесть и рукоятка не вылезла.

Мы ехали молча. Натэниел даже радио не включил, что он любилделать — редко он ездил в тишине, если мог включить музыку. Но сегодня он нестал.

Наконец я задала вопрос, на который все никак не быловремени.

— Кто мне положил «дерринджер» в карман халата? —Сейчас «дерринджер» ехал в бардачке.

— Я.

— Спасибо.

— У тебя всегда на первом плане два дела: одеться ивооружиться. — Белозубая улыбка мелькнула в свете пролетевшего уличногофонаря. — Не знаю, что для тебя главнее.