того, что хотите сделать. Если не ради меня, ради себя… И того, кого любите.

– Я оставил Тиму инструкции на случай моей смерти. Он передаст их другим, – ответ был восхитительно небрежным. – Даже если со мной что-то случится, моим слугам недолго осталось прятаться. Кто сбросит режим Айрес – ты, Уэрти или Мирк, – уже не суть важно.

– Тим любит вас. Что будет с ним, если вы умрёте?

Подняв бокал на уровень глаз, Кейлус посмотрел на неё поверх хрустальной грани:

– А ты, стало быть, внезапно прониклась пламенным участием к моей и его судьбе. И вовсе не пытаешься манипулировать мной в собственных интересах.

Этот взгляд смеялся над ней злым сарказмом, но Ева не потупилась. Сейчас она не имела права на слабость.

Ни на неё, ни на экивоки.

– А если мне правда не всё равно, что с вами будет? С вами и с музыкой, которую вы больше никогда не напишете?

Ответом ей послужил шуршащий треск огня, и долгое молчание, которым её наградили, подтвердило: этого Кейлус не ждал.

Впрочем, после вчерашнего её признания поверить в это едва ли было трудно.

– Зачем вам нужен трон?

Отвернувшись, он пренебрежительно дёрнул плечом:

– Я хочу власти.

– Нет. Ваша сестра хочет власти. Вам нужно что-то другое. Что?

Он смотрел в огонь, пока отражённое пламя битыми всплесками волновалось на резном хрустале. Поднёс прозрачную грань ко рту, погладив губы.

– Наверное, я просто хочу победить их, – слова звучали так, словно Кейлус Тибель говорил их больше для себя, чем для неё. – Получить то, чему они придают столько значения… Отнять то, чего они так жаждут. Чего иные из них заслуживают, пожалуй.

Глядя на его профиль, высвеченный приглушённым светом кристаллов, позолоченный огнём, Ева снова вспомнила Герберта: венценосного сноба, под заносчивостью которого скрывался искалеченный недолюбленный ребёнок.

Воспоминание это помогло ей наконец-то сформулировать правильный вопрос – и подступить к повороту, последние дни ускользавшему у неё из-под ног:

– Что вам сделала ваша семья, что вы так на неё обозлились?

Шёпот пламени, коловший слух в отсутствие слов, звучал так долго, что Ева почти перестала ждать ответ.

– Ты могла бы назвать самый счастливый год в своей жизни?

Встречный вопрос вынудил её в свою очередь задуматься:

– В моей лет было пока не так много.

– И счастливыми, полагаю, их не назовёшь? – Кейлус усмехнулся удивлению, которое Ева не сумела скрыть: она всё ещё не до конца привыкла к такой прозорливости своего тюремщика. Смешно, что тот же самый человек выказывал восхитительную слепоту по отношению к собственным племянникам… Впрочем, ненависть слепит быстрей и надёжнее солнца. – Счастливые дети редко обладают подобной проницательностью, и подобным пониманием – тоже. Забавно: несчастья, случившиеся с тобой, либо прививают завидное понимание чужой боли, либо начисто лишают этой способности. Даже не знаю, сочувствовать тебе или нет, ибо ты явно пошла не по второму пути.

Это прозвучало почти безучастно – и всё же не скрыло таившегося за словами сожаления.

О ней или о самом себе, не понять.

– А вы знаете? – спросила Ева то, что не могла не спросить. – Самый счастливый год?

Она думала, он снова не ответит.

Она ошибалась.

– Тот единственный год, который я провёл в Лигитрине. Когда учился в консерватории. Год искусств, маленьких таверн и молодого амелье, и первого хмельного забытья, и опьянения музыкой, луной и любовью… – Улыбка, кривой трещиной проявившаяся на его лице, скрыла мечтательность, скользнувшую в голосе. – Год, который закончился вскоре после того, как Айри приехала меня навестить.

Ева не шелохнулась. И ничего не сказала, даже когда в воздухе повисла пауза.

Интуиция шептала ей: в данном случае выжидающее безмолвие – единственно верная стратегия.

– Я уже говорил, что в юности мы были с Айри очень дружны. Она умеет быть хорошим другом… когда хочет. – Кейлус качнул бокалом: пламя, тонувшее в амелье, исчезло в кремовом вихре взметнувшихся пузырьков. – Я писал ей всё время учёбы, и звал в гости, и ждал. А когда она приехала, показал ей город, и познакомил со своими друзьями, и повёл по тем тавернам, которые успел полюбить сам. И когда мы бродили по Лигитрину, весёлые и пьяные… ах, как прекрасен этот город в закатном багрянце и лунном серебре… рассказал ей кое-что, чего не писал в письмах. И чего определённо никогда не написал бы отцу, ибо знал, что оно не найдёт у него понимания. Но Айри, как выяснилось, не нашла ничего зазорного в том, чтобы по возвращении поведать всё ему: секреты, которые я рассказал ей, полагая, что она никогда их не выдаст. – Бронза в его глазах плавилась золотом огня, на который он смотрел. – То, что я решил не возвращаться домой, а остаться там, в Лигитрине, – навсегда. То, что с одним из однокурсников у нас сложилась дружба куда более близкая, чем обычно складывается меж двумя молодыми людьми, связанными общим делом.

Ева сидела так тихо, что слышала бы своё дыхание, если б только дышала. Глядя на профиль Кейлуса, чёткий, словно чеканка по металлу, боясь спугнуть этот момент внезапной открытости.

Сделать это было бы куда проще, чем в своё время случайно ранить его племянника.

– Она умолила меня приехать домой в последний раз. Ради неё. Потому что я был нужен ей. Потому что её хотели выдать замуж за человека, чьей женой она быть не желала, и она говорила, что не справится с этим без меня. А когда, дождавшись каникул, я вернулся в Керфи, отец объявил, что больше ни Лигитрин, ни консерваторию, ни своего любимого ублюдка я не увижу. Я пытался бежать, но меня поймали в порту и приволокли домой. Следующие месяцы я не мог играть, ведь со сломанными руками делать это несколько неудобно. Также меня наградили предупреждением, что руками в следующий раз всё не ограничится, и примерно таким же браслетом, что ныне украшает твою кисть – только без блокиратора, с одним заклятием куклы. Снять его пообещали, когда я поумнею. – Полное, неестественное отсутствие эмоций делало его голос почти механическим. – Забавно: сбежавшему наследнику или наследнику, позорящему его представления о том, каким должен быть наследник, отец предпочёл бы мою случайно сломанную шею. А я сломанной шее предпочёл диплом бакалавра магических искусств: всё согласно его желаниям, направленным на то, чтобы сделать из меня достойного Тибеля. И к инструменту снова прикоснулся лишь после того, как он соизволил сдохнуть. – Он улыбнулся, но улыбка эта пугала до дрожи. – Айри потом говорила, что сделала это для моего же блага. И что не знала, как далеко способен зайти