Она сильно ударила по клавишам, и раздался громкий крик,точно кто-то услышал ужасную для себя весть, - она ударила его в сердце ивырвала этот потрясающий звук. Испуганно затрепетали молодые голоса и бросилиськуда-то торопливо, растерянно; снова закричал громкий, гневный голос, всезаглушая. Должно быть - случилось несчастье, но вызвало к жизни не жалобы, агнев. Потом явился кто-то ласковый и сильный и запел простую красивую песнь,уговаривая, призывая за собой.

Сердце матери налилось желанием сказать что-то хорошее этимлюдям. Она улыбалась, охмеленная музыкой, чувствуя себя способной сделатьчто-то нужное для брата и сестры.

И поискав глазами - что можно сделать? - тихонько пошла вкухню ставить самовар.

Но это желание не исчезло у нее, и, разливая чай, онаговорила, смущенно усмехаясь и как бы отирая свое сердце словами теплой ласки,которую давала равномерно им и себе:

- Мы, люди черной жизни, - все чувствуем, но трудновыговорить нам, нам совестно, что вот - понимаем, а сказать не можем. И часто -от совести - сердимся мы на мысли наши. Жизнь - со всех сторон и бьет и колет,отдохнуть хочется, а мысли - мешают.

Николай слушал, протирая очки, Софья смотрела, широко открывсвои огромные глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианиновполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки.Аккорд осторожно вливался в речь матери, торопливо облекавшей чувства впростые, душевные слова.

- Я вот теперь смогу сказать кое-как про себя, про людей,потому что - стала понимать, могу сравнить. Раньше жила, - не с чем былосравнивать. В нашем быту - все живут одинаково. А теперь вижу, как другиеживут, вспоминаю, как сама жила, и - горько, тяжело!

Она понизила голос, продолжая:

- Может быть, я что-нибудь и не так говорю и не нужно этогоговорить, потому что вы сами все знаете…

Слезы зазвенели в ее голосе, и, глядя на них с улыбкой вглазах, она сказала:

- А хочется мне сердце открыть перед вами, чтобы видели вы,как я желаю вам доброго, хорошего!

- Мы это видим! - тихо сказал Николай.

Она не могла насытить свое желание и снова говорила им то,что было ново для нее и казалось ей неоценимо важным. Стала рассказывать освоей жизни в обидах и терпеливом страдании, рассказывала беззлобно, с усмешкойсожаления на губах, развертывая серый свиток печальных дней, перечисляя побоимужа, и сама поражалась ничтожностью поводов к этим побоям, сама удивляласьсвоему неумению отклонить их…

Они слушали ее молча, подавленные глубоким смыслом простойистории человека, которого считали скотом и который сам долго и безропотночувствовал себя тем, за кого его считали. Казалось, тысячи жизней говорят ееустами; обыденно и просто было все, чем она жила, но - так просто и обычно жилобесчисленное множество людей на земле, и ее история принимала значение символа.Николай поставил локти на стол, положил голову на ладони и не двигался, глядяна нее через очки напряженно прищуренными глазами. Софья откинулась на спинкустула и порой вздрагивала, отрицательно покачивая головой. Лицо ее стало ещеболее худым и бледным, она не курила.

- Однажды я сочла себя несчастной, мне показалось, что жизньмоя - лихорадка, - тихо заговорила она, опуская голову. - Это было в ссылке.Маленький уездный городишко, делать нечего, думать не о чем, кроме себя. Яскладывала все мои несчастия и взвешивала их от нечего делать: вот -поссорилась с отцом, которого любила, прогнали из гимназии и оскорбили, тюрьма,предательство товарища, который был близок мне, арест мужа, опять тюрьма иссылка, смерть мужа. И мне тогда казалось, что самый несчастный человек - этоя. Но все мои несчастия - ив десять раз больше - не стоят месяца вашей жизни,Пелагея Ниловна… Это ежедневное истязание в продолжение годов… Где люди черпаютсилу страдать?

- Привыкают! - вздохнув, ответила Власова.

- Мне казалось - я знаю жизнь! - задумчиво сказал Николай. -Но когда о ней говорит не книга и не разрозненные впечатления мои, а вот так,сама она,

- страшно! И страшны мелочи, страшно - ничтожное, минуты, изкоторых слагаются года…

Беседа текла, росла, охватывая черную жизнь со всех сторон,мать углублялась в свои воспоминания и, извлекая из сумрака прошлогокаждодневные обиды, создавала тяжелую картину немого ужаса, в котором утонулаее молодость. Наконец она сказала:

- Ой, заговорила я вас, пора вам отдыхать! Всего неперескажешь… |

Брат и сестра простились с нею молча. Ей показалось, чтоНиколай поклонился ниже, чем всегда, и крепче пожал руку. А Софья проводила еедо комнаты и, остановясь в дверях, сказала тихо:

- Отдыхайте, покойной ночи!

От ее голоса веяло теплом, серые глаза мягко ласкали лицоматери…

Она взяла руку Софьи и, сжимая ее своими руками, ответила:

- Спасибо вам!..

Через несколько дней мать и Софья явились перед Николаембедно одетыми мещанками, в поношенных ситцевых платьях в кофтах, с котомками заплечами и с палками в руках. Костюм убавил Софье рост и сделал еще строже еебледное лицо.

Прощаясь с сестрой, Николай крепко пожал ей руку, и мать ещераз отметила простоту и спокойствие их отношений. Ни поцелуев, ни ласковых слову этих людей, а относятся они друг к другу так душевно, заботливо. Там, где онажила, люди много целуются, часто говорят ласковые слова и всегда кусают другдруга, как голодные собаки.

Женщины молча прошли по улицам города, вышли в поле изашагали плечо к плечу по широкой, избитой дороге между двумя рядами старыхберез.

- А не устанете вы? - спросила мать у Софьи.

- Вы думаете, мало я ходила? Это мне знакомо.

Весело, как будто хвастаясь шалостями детства, Софья сталарассказывать матери о своей революционной работе. Ей приходилось жить под чужимименем, пользуясь фальшивым документом, переодеваться, скрываясь от шпионов,возить пуды запрещенных книг по разным городам, устраивать побеги для ссыльныхтоварищей, сопровождать их за границу. В ее квартире была устроена тайнаятипография, и когда жандармы, узнав об этом, явились с обыском, она, успев заминуту перед их приходом переодеться горничной, ушла, встретив у ворот домасвоих гостей, и без верхнего платья, в легком платке на голове и с жестянкойдля керосина в руках, зимою, в крепкий мороз, прошла весь город из конца вконец. Другой раз она приехала в чужой город к своим знакомым и, когда уже шлапо лестнице в их квартиру, заметила, что у них обыск. Возвращаться назад былопоздно, тогда она смело позвонила в дверь этажом ниже квартиры знакомых и,войдя со своим чемоданом к незнакомым людям, откровенно объяснила им своеположение.

- Можете выдать меня, если хотите, но я думаю, вы несделаете этого, - сказала она уверенно.