– что может быть человечней постулата: настоящая загадка начинается с первоначальной разгадки и загадке предшествует?

Она – сказала. И вот только здесь – она спохватилась: заметила, что своими словами начинает как бы подтверждать те его слова (что ещё даже не высказаны); и что он как бы за руку её ведет по этому пути! То есть – влечёт почти что силой.

Так они говорили. Мир перестал вращаться вокруг них. Замер (заслушавшись) и становился готов вернуться к самому себе (такому, какого ещё не было; но – каким быть должен); даже и окружившие их бандиты (как валуны на дороге, когда-то согретые солнцем; ночью солнца напрочь лишённые) словно бы застывали.

И в это самое время (когда загадка грядущего уже готова была обернуться разгадкою прошлого) всё опять переменилось.

– Не смей мною повелевать! Никто не смеет! – осознав это его руководство как принуждение, она вдруг страшно закричала; закричав, она отвлеклась от пространства и времени, которые стали совершенно обычны (то есть в её понимании закостенели); и в этой обычности нашлось место богам (ибо что может быть пошлей и обычней, чем доведенная до стихийных высот божества человечность?).

И боги стали присутствовать; и уже в который раз захотели (т. н.) боги истребить саму возможность того, чтобы им перестать быть богами.

Чёрный пистолет в руках ничтожного бандита из «Атлантиды» начал стрелять; и тогда уже Илья (ему, странному и волшебному гибриду из перворожденной души и рожденного женщиной тела, только в такие пограничные моменты дана была власть превзойти свою временность) отказался от преходящего зрения и стал всё видеть настолько остраненно, насколько требовала ирреальность происходящего.

Он увидел вырывавшиеся из дула серые плевки: один, второй, третий; сделай он хоть одно скользящее по-над землей движение, и первая из этих медлительных пчел прошелестела бы, не ужалив, под его подбородком; ещё одна состригла бы лоскут кожи с его живота; а вот третья мошка вообще бесконечно запаздывала: её было так просто (и так возможно) взглядом сбить наземь.

А четвертую пулю (которая уже выглядывала из дула, но своим охвостком из пороховых газов ещё касалась зияющего жерла) явно тормозилась; можно было (бы) её вообще из воздуха выхватить (скоморошествуя, юродствуя и лицедействуя) зубами: дабы потом в лицо стрелявшему глумливо выплюнуть.

Но! Тогда грянул (бы) гром. Допуская в их с Яной мир того (отражённого в зеркале «Атлантиды») Илью, которому в этом мире не было места. Ночь невидимо расступилась (бы) посреди города, над которым сияло Черное Солнце, светило не успокоенных душ; эти два Ильи (псевдо-пророк и псевдо-Люцифер, проекцией которого являлся псевдо-Прометей из «Атлантиды») стали бы вместе равны одной Великой Блуднице.

И тогда – стала бы возможна их любовь. А новый мир опять стал бы невозможен; потому – всё так или иначе должно было оставаться на своем мест: люди, реки и горы, небо и звезды уподоблялись рекам и горам, ветрам и светилам, и люди (чтобы потом называться богами) уподоблялись людям.

А должны были (бы) тщиться уподобляться стихиям. А Яне это всё было (бы) навечно близко, ибо сам её миропорядок всегда был таков.

Илья – не хотел оставлять её прошлой, поэтому – Яна (ястребокрылая и никогда не медлящая; и являющаяся не ко времени, но – к человеку) и на сей раз опоздала (обманулась иллюзией).

Она (словно бы) неуловимым движением сшибла Илью на землю. Две пули (словно бы) ушли в никуда, а третья в ужасе замерла перед ее разъярёнными глазами. Чтобы потом (на месте) стушеваться и (в никуда) испариться.

Яна взлетела и повернулась, как крыло мельницы, в воздухе (что словно бы придержал её), и перелетела в протяженном полете за костоломов, и встала у них за спинами, и потянулась тонкой рукой, и кончиками пальцев прикоснулась к шее коротконогого, у которого пистолет.

Коротконогий умер.

Но (очевидно, что – не к ночи! – помянутый Мом, сын Ночи, вновь подменил иллюзию исчезновения на иллюзию присутствия) третья пуля не испарилась, а медленно-медленно погрузилась в живот Ильи.

Илья упал на асфальт.

Черное Солнце сияло, утверждая смертность всего бессмертного и неуничтожимость преходящего. Движения Яны были тягучими и почти человеческими; но – коротконогий ещё и ещё раз немедленно умер (и продолжил опять и опять умирать – одной его смерти Яне было недостаточно); но – Яне следовало продолжать.

Она вновь взлетела (при этом перевернув мир и сама опрокидываясь навзничь) и встала на руки. При повороте ее потертые кроссовки напрочь снесли голову еще одному бандиту; но кровь из огрызка шеи пока что медлила брызнуть.

Да и голова бандита, чуть отделившись, легла в воздухе и замерла.

И опять всё (вообще – всё) замерло. Бандиты, отлетевшая голова, ветер. И только Яна уже была на ногах! Тогда Илья (видя, как расступается ночь, и стремясь опередить того, кто из расступившегося «ничто» всё ещё мог появиться) жестоким усилием преодолел свою человеческую тяжесть.

И (тоже миропорядок перевернув) как по льду заскользил по асфальту. Поворачиваясь вокруг своей раны; но – словно бы вращаясь вокруг земной оси. Этим вращением он сломал голени еще одному бандиту, подрубив ему ноги.

А потом мир вернулся на круги своя.

А потом и время (дедовские такие ходики) качнулось вперед. И всё сдвинулось: снесенная напрочь голова стала падать; отделенное от нее тулово принялось обмякать; из руки коротконогого принялся вываливаться пистолет; бандит с размозженными голенями принялся запрокидываться на спину.

А потом (как-то сразу и вдруг) они все оказались на земле. Тогда Илья, продолжая движенье и (уже от своего бандита откатываясь) локтем сломал упавшему горло.

Губы Яны исказились и стали почти уродливы. Из ее хищного горла, напряженного и устремленного, вырвался ночной дикий крик, подобный стону запредельного наслаждения; подобный неслышному вдовьему плачу; и не всеми он мог быть постигнут (или даже просто услышан); но!

Умер ещё один бандит. Даже не успев сжать ладонями виски: у него, внутри раскалившегося черепа, закипел и лопнул мозг.

Остался ещё один живой. Яна заскользила к нему и остановилась, и встала с ним совсем рядом, и взглянула, и долго смотрела, как бандит вяло тянет из светлых ножен бритвенно отточенный узкий и матовый тяжелый штык (настоящее антикварное чудо времен интервентов-Антанты, даже с полустёртым клеймом; его-то