понимать, что желание «быть всегда» (но – не прежним), пожалуй, для человека не чрезмерно; но – всё равно неодушевленные вещи мира ведут себя по отношению к душе со свойственным им безразличием: нет им никакого дела до столь важного, но преходящего человеческого «я».

Но тогда – несравненная Яна (которой из всех людей необходима только единственная личность – её Адама, причём – всего Адама: и первого, и последнего) не более чем катализатор перемен (и для мертвых вещей, и для всего миропорядка).

Конечно – сейчас в мироздании темно (ибо ночь уже наступила); но – повсеместная сырость куда-то сгинула (и с ней вот-вот были готовы сгинуть мороки летейских забвений), впрочем, о талом весеннем (и якобы податливом) льде «Атлантиды» Илья позабыл вполне добровольно.

Асфальт под их быстрыми ногами казался матовым в лучах фонарей и представлялся достаточно прочным.

Сейчас они переходили мост через Фонтанку. На самой середине моста он остановил ее:

– Подлинный, не оболганный эдипов комплекс. Мы, Первоженщина и Первомужчина, сейчас одни и мы не завершены. Мы в муках рожаем друг друга (уже целую бездну времён); словно бы вытаскиваем друг друга из бездны! Но происходит это очень уж плотски и пошло, потому – вполне безнадёжно.

– Это претензия? Или ты лжешь? Ты не можешь так говорить.

– Могу. Ибо это претензия. Без меня ты не живёшь.

– Тогда и ты (если ты прав) не живешь, ибо – здесь и сейчас ты (уже неоднократно) погиб! – сказала она просто и негромко, но руки не отняла (давеча, останавливая, он руки ее коснулся); она почти отозвалась на зов той изначальной силы, что в словах его безусловно присутствовала и тщилась прозвучать на весь свет; но – без Яны никак не могла.

– А теперь повтори, как ты (именно так, безопасно и наяву) меня обнаружил! Потому что если ты – настоящий ты, тогда (одновременно с тобой) должен объявиться твой двойник (или, иначе, бывший Учитель для всех богочеловеков): вы ведь все для него – отступники (она помнила, как сама называла монаха, нашедшего её и ученика иконописца).

– Ты знаешь, – он имел в виду нательный крестик (она действительно знала). – А нашёл я тебя, как всегда, смертоносной; для меня – тоже.

Она имела в виду не только это. Он сказал:

– Спросил у добрых бого-людей, куда именно им нет доступа; они не могли не сказать, – произнес он нарочито безразлично. Она, разумеется, его безразличие легко раскусила и ощутила при этом прикусе горечь и теплоту чей-то крови.

– Так просто? Тогда это тревожно.

– Да, – согласился он. – У нас всё по прежнему.

Она промолчала, но он и не ждал ответа; кроме самого факта ее присутствия рядом с ним он сейчас просто-напросто ничего и не мог ожидать: их всегда разделяла некая пропасть, которую следовало перешагивать даже не в два шага, а в бесконечное множество шагов, сливающихся в один единственный.

Тогда его смерть (а он о ней почти позабыл), уподобляясь всепонимающей матери Гее (погосту), вновь с нежностью прикоснулась к его сердцу, и он поднял руку; но – не к груди (к сердцу или кресту), а просто вытер пот со лба.

Он повернулся и пошел. Она тут же его настигла. Он мог бы вспомнить поэта (великого, а не того на мосту): «Ночь, улица, фонарь, аптека.»; они вступили в круг света! Близился очередной и последний на этом мосту фонарь.

– Подлинный, не оболганный Эдипов комплекс; мы оба за него в ответе, – упрямо повторил он. – Шагая друг к другу, мы слепнем для жизни мертвой; чтобы не видеть её и видеть только живую душу.

Она молчала и не возражала; но – она и не соглашалась: любая мертвечина была для неё (не знающей смерти) равновелика нынешней так называемой живой жизни в мире иллюзий; она не видела поэта на мосту, но о поэтах (и их вещей слепоте) она знала:

              Меняется причёска и костюм,               Но остаётся тем же наше тело,               Надежды, страсти, беспокойный ум,               Чья б воля изменить их ни хотела.               Слепой Гомер и нынешний поэт,               Безвестный, обездоленный изгнаньем,               Хранят один – неугасимый! – свет,               Владеют тем же драгоценным знаньем.               И черни, требующей новизны,               Он говорит: «Нет новизны. Есть мера,               А вы мне отвратительно-смешны,               Как варвар, критикующий Гомера!» (Георгий Иванов)

Так (чужими стихами) подумала Самая Первая Женщина, для которой (после грехопадения Адама и Евы) не осталось в мире ничего равновеликого; ну не боги же (из людей) с демонами (из людей же)?

Разве что (но – тоже очень не всегда) поэты, версификаторы Слова; потому (опять) она сказала ему:

– Ты перестал быть поэтом.

Он ответил:

– Слово невозможно версифицировать. Останься я поэтом, я вечно бы к тебе стремился и не мог прийти.

Она молчала. Уже изначально (всю историю мира) для неё не было ни живых среди мёртвых, ни мёртвых среди живых.

– Красиво! – сказал он на это. – Но и в этом смысл бытия: чтобы хватило сил ответить.

– Перед кем? – (опять и опять, ведь – кажется – и это уже говорилось) горделиво усмехнулась она.

– Я бы сказал, перед Отцом; но – это слишком возвышенно для наших низин (вестимо, и Петербург на болотах) и, стало быть, пошло; мы в ответе перед самими собой еще не-бывшими – каким еще быть предстоит; как и твой волшебный Петербург (тоже всегда незавершенный) – мы здесь не для проживания.

– Что такое «здесь»?

– Вот (ещё) и поэтому Петербург – который не здесь. Поэтому – ты скрываешься в Петербурге: не в нём ты живёшь.

– Ты перестал быть поэтом, – раздумчиво повторила она. – Но вот кем ты видишь нового себя?