Они шли (сквозь пространство и время; всегда). Они опять (в который раз) тратили время попусту. Впрочем, мир есть речь. Речь тоже идёт (сквозь пространство и время); получалось, они двое и есть весь мир.

Но это не совсем так (хотя и так). Речь идёт о следующих словах апостола Павла, содержащихся в Первом послании Тимофею: «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева; и не Адам прельщён; но жена, прельстившись, впала в преступление; впрочем спасётся чрез чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием» (1 Тим. 2:11–15)

Ведь только при очень большом желании и очень большой предвзятости это высказывание можно истолковать так, будто Богу очень нужны новые поколения, и потому Он готов простить женщине многое, лишь бы она Ему их воспроизводила.

На этой торжественной ноте их и встретили; Илья – даже улыбнулся, признавая среди своих убийц ещё одного недавнего знакомца: того самого гиганта, из которого еще вчера рыжебородый выколачивал душу! А Яна еще была захвачена его несовместимыми декламациями и успела сказать:

– Ты, верно, хочешь, чтобы твоя смерть (ибо – только твоя) стала мне видима и наяву?

– Хочу, – сказал он; наблюдая, как его вчерашние знакомцы (не было только рыжебородого) стайкой ловких пираний вытекли из переулка; бандиты умно рассредоточились и принялись окружать.

И вот здесь Яна (ещё почти их не видя) – взглянула на них; они тотчас замерли (но не окаменели – настолько было велико её недоумение); потом она стала как Ниагара перед прыжком в бездну.

Впрочем, вооружен оказался только коротконогий (причем – огнеплюющим железом, исключающим чистоту ристания); ничего не сказав, он уже выцеливал Илью и (отчего-то) никак не мог выцелить: Илья (даже без участия Яны) не вполне помещался в тесную реальность.

Теперь – все эти (пусть даже продвинутые) простецы оказались вынуждены его взглядом нашаривать (аки пальцами слепцы). Теперь – время опять пластилиново растянулось: стало высью, глубью и ширью.

Илья – с трудом отвлекаясь от своих (если бы вы знали, насколько) аполлонизма и дионисийства, попросил:

– Отдай мне хоть одного, предположим, вон того (главного среди них) битюга.

Удивление медленно касалось ее лица; но – по мере того как она понимала происходящее во всей полноте, её (неслышный здесь) крик нарастал и сокрушал миропорядок:

– Ты не сможешь, в который раз не сможешь!

– И что?

– А ничего, – просто сказала она. – Снова – ничего. Ничто есть всё.

Он мог бы кивнуть. Этот недавний (античный) дуализм возник из гениальной догадки элейских мыслителей (Элея – город в южной Италии), что прежде, чем быть, надо существовать и что существование вовсе не есть следствие бытия, а есть отдельное, самостоятельное свойство, исходный, первоначальный предикат, не зависящий от того, входит ли его субъект в мир явлений или не входит.

И ещё – сказала она это спокойно; но – потом опять захотела крикнуть, опять и опять кричать ещё и ещё; нам, сторонним наблюдателям, в этом её нарастающем (неслышном) крике удивительно то, что в этот настигший их роковой и пограничный между двумя мирами (настоящим и будущим) миг – она вдруг призывала Илью не прибегать к тому всесокрушительному насилию, воплощением (самой возможности) которого отчасти являлась.

Впрочем – может ли быть роковым Вечное Возвращение к постигнутому, которому – надлежит неведомо измениться?

Потом(у) – мгновение, получившее глубину вечности (но – так и оставшееся мгновением) отдало вечности свою осязательность и стало пригодно для мгновенного (каким и должно быть миротворению) изменения; стало готово было (вновь) обернуться Началом (причем не таким, от которого уходят, но к которому возвращаются, чтобы уже в подражание будущему изменить свое прошлое); но!

Ничего (кроме этого самого «ничего») не произошло.

– Одного? – сказала она вслух.

– Да.

– Сейчас даже этого много.

– Прошу тебя. Раз уж убийства неизбежны, то хоть одно из них я у тебя заберу.

– Ты действительно перестал быть поэтом, Ты перестал убивать всё многообразие прозрения – ради одного откровения. Пусть даже этот один (смысл) – единственный (и бессмысленный).

Она не заметила, как они (оба) заговорили на языке, которому любой алфавит просто тесен. Потом она опомнилась и сказала:

– Ты просишь; но – на этом языке ты не можешь просить. Всё сказанное на нём становится сущим.

– Ты женщина, и тебя просят.

– Хорошо, я женщина. Я сейчас молилась бы за тебя. Если бы могла помолиться (как порой молятся мне дочери Евы) себе самой.

А ты солги себе (что ты уже не человек) и помолись.

Она дернула плечиком (не без досады). Сказала:

– Это ты был поэтом и искусным лжецом. Помнишь бога Мома, сына Ночи, который уверял, что ложь – это единственная правда миропорядка, и правдивее всех тот, кто искуснее лжет?

– Помню, что советы его были исключительно мудры и, в то же время, окончательно гибельны тем, кто им следовал.

Здесь он спохватился и (через мгновение прозрения) спросил:

– Ты хочешь сказать, что поэзия лжет не во спасенье? Ибо никого не уводит из теснин языка и не влечет в невидимые просторы ирреальных иерархий – так, как сейчас делаешь ты; это не совсем так! Просто – мне стали тесны иерархии, которые есть (но – не более чем) свидетельство тяги незавершенного к своему завершению.

Она – как не слышала: ей было все равно. Грань между человеком и героем, между талантом и гением, между наделенным личностью богом и пустопорожней Стихией – это то, что невидимо глазу!

Пусть там и совершается вся динамика миропорядка души (тихая лестница восхождений). Разве что – динамика эта (которая – на деле – есть лишь константа перемен того, что есть альфа и омега) представлялась ей чем-то более изначальным, нежели Сотворение людей.

Она договорила:

– Ты не можешь помнить сына Ночи; и что ты знаешь о снах, дарованных Ночью? Они более реальны, чем эта реальность людей – посреди которой ты морочишь мне голову; потом