казачьему полку именно там на ночлег.

– Вы, ваше превосходительство, можете отдать таковой приказ, но я его не подпишу.

– Мне все равно, – отвечает Врангель. – Туда мы к вечеру поедем втроем, и я посмотрю, как казаки будут размещены.

И поехали: он, Гучков и я в автомобиле. И не успели пару верст доехать до этого местечка, как раздался оглушительный взрыв и к небу взлетел огромный огненный шар. Мы просто замерли, сразу остановив машину и почувствовав, даже на таком расстоянии, охвативший нас жар.

Ночью, вернувшись к себе, получили донесение, что погиб командир полка и много казаков и лошадей ранено и убито. Чувствуя свою вину, Врангель не вымолвил ни слова. Молчал и Гучков, покинувший нас на следующее утро.

* * *

Между тем падение дисциплины в войсках перед Корниловским выступлением настолько усилилось, что Временное правительство всюду стало рассылать своих комиссаров, опасаясь, что солдаты вообще бросят оружие и разойдутся по домам.

Бессилие Временного правительства привести к порядку революционные войска ясно сознавалось в офицерских кругах. Это было резко и без всяких экивоков высказано Корниловым на Московском съезде[126] и скоро привело к открытому разрыву между военным командованием и Временным правительством премьера Керенского.

Вернувшись из Москвы в Могилев, где находилась Ставка, 24 августа Корнилов послал телеграфный приказ всем армиям российского фронта подчиняться впредь только ему в целях более успешного ведения войны.

Из штабов армий полный текст телеграммы Верховного главнокомандующего тотчас по телеграфу был передан в корпуса и дивизии.

На следующий день из Петрограда в войска поступила вторая телеграмма, на этот раз от Керенского:

«Считаю выступление генерала Корнилова контрреволюционным, предписываю приказаний его не исполнять, отрешаю его от должности и принимаю на себя Верховное командование. Телеграмму Корнилова немедленно изъять из всех частей».

Следствием этого конфликта явилась полная растерянность командного состава. Одни начальники решили идти за Корниловым, другие, боясь за свою карьеру и даже жизнь, от Корнилова отреклись, более осторожные предпочитали выжидать.

Но тут заработали политические комитеты всех сортов, почти везде высказывавшиеся за Керенского.

В 7-й кавалерийской дивизии председателем такого комитета состоял штабс-ротмистр Натанзон, сын военного врача-еврея, перешедшего в православие, человек чрезвычайно смелый и пользовавшийся большой популярностью среди солдат за свое редкое мужество на войне.

Поэтому 7-я кавалерийская дивизия к призыву Керенского отнеслась довольно безразлично, и мы решили подчиняться только Корнилову. Чувствуя колебания старших начальников, Врангель связался с начальником соседней кавалерийской дивизии Маннергеймом, будущим финляндским президентом, и предложил арестовать двух командующих армиями. Он, Врангель, брал на себя задачу арестовать нерешительного командующего 8-й армией Соковнина, а Маннергейму предлагал сделать то же с генералом Кельчевским, командующим 9-й армией.

Ничего, однако, из этого не вышло; Маннергейм холодно, как полагалось финну, отнесся к затее Врангеля, а сам барон вскоре удостоился визита комитетчиков, узнавших, что пресловутая корниловская телеграмма задерживается в нашей дивизии.

* * *

В тот день, 25 или 26 августа, Белорусский гусарский полк праздновал свой полковой праздник, куда был приглашен и Врангель.

Я оставался в штабе. И вот к часу дня подъезжает группа человек в восемь солдат на автомобиле к нашему дому.

– Мы – депутаты армейского комитета, – говорит один солдат, – и приехали за телеграммой Корнилова. Где она? Давайте ее!

Все они вылезают, закуривают, держат себя очень непринужденно, рассаживаются без приглашения.

Отвечаю им:

– Телеграмма может быть выдана только по приказанию командира корпуса генерала Врангеля.

– А где ваш Врангель?

– На завтраке у гусар, на полковом празднике. Идите туда и спросите. Если прикажет, я вам телеграмму выдам.

Один из солдат отправляется туда и вскоре приходит обратно.

– Врангель сказал, что у него телеграммы нет.

– Совершенно верно, но мне нужен приказ командира корпуса, чтобы ее выдать.

Солдаты начинают шуметь, и к Врангелю в собрание, где играют трубачи и веселятся гусары, идет другой.

Продолжается та же комедия: Врангель, не желая расставаться с корниловской телеграммой, всячески увиливает и просит передать, что у него телеграммы нет, а я отказываюсь ее отдать. Тогда старший комитетчик грозит нас обоих арестовать – Врангеля и меня.

Понимая, что дело может принять неприятный оборот, посылаю за председателем дивизионного комитета штабс-ротмистром Натанзоном и объясняю ему, в чем дело.

Обозленный, что ему не дали как следует поесть и попить со своими офицерами на полковом празднике, Натанзон сразу накидывается на первого же из комитетчиков:

– Мандат!

– Чаво?

– Мандат! – повысив голос, повторяет Натанзон.

Солдат бледнеет, краснеет и, вылупив глаза, обращается к своим:

– Товарищи, чаво это он говорит? Какая манда?

Кругом слышится смех, всем делается весело при виде этого полуграмотного болвана. И Натанзон начинает издеваться:

– Как же это вас, товарищ, выбрали в армейский комитет, если вы не знаете, что такое мандат? Это совсем не то, что вы думаете! Попросите председателя, он вам разъяснит.

Телеграмму в конце концов пришлось отдать.

Врангель понял, что очень рискует, если ее задержит.

Натанзон показал себя героем позже, в Киеве, после того, как в 1919 году гетман Скоропадский бежал оттуда в Германию и большевики входили в город. Среди офицеров, защищавших Киев, погиб на баррикадах смертью храбрых штабс-ротмистр Белорусского гусарского полка Натанзон.

История с телеграммой Корнилова получила, очевидно, огласку, и позиция Врангеля сделалась настолько непрочной, что вскоре он был отчислен от командования корпусом. Сам корпус был расформирован, и обе дивизии сделались самостоятельными.

Будучи старшим, я вступил в командование 7-й кавалерийской дивизией с производством в генерал-майоры.

Покидая нас, Врангель дал мне весьма лестную аттестацию. К этой аттестации позже, в Добровольческой армии в Екатеринодаре, Врангель собственноручно сделал приписку:

«В дополнение к вышеизложенному могу добавить, что пережил вместе с господином Дрейером тяжелые дни конца августа 1917 года – в эти дни генерал Дрейер проявил полное гражданское мужество и непоколебимую твердость.

Генерал-лейтенант барон Врангель. 28 апреля 1919 г.».

Оставшись не у дел, Врангель уехал в Крым, в имение своей жены, а после прихода к власти большевиков, занявших Крым, скрывался у приятелей-татар, рискуя своей и их жизнями.

Но едва только после Брестского мира Крым заняли немцы, Врангель немедленно уехал на Кавказ в Добровольческую армию.

* * *

Приняв 7-ю кавалерийскую дивизию, ни в каких военных действиях я уже больше не участвовал. Дивизия спокойно стояла в резерве у румынского фронта. Здесь, у румын, еще сохранилась дисциплина.

В конце октября 1917 года, когда произошел большевистский переворот, неожиданно явился Зыков, уже в генеральском чине. Я немедленно передал ему дивизию, а сам уехал в Москву, где в это время шла пушечная стрельба и юнкера Александровского училища сражались с большевиками.

Зыков пробыл в дивизии недолго. В конце ноября он как-то по привычке запел «Боже, царя храни», об этом узнали солдаты и немедленно приговорили его к повешению. И только случайно ему удалось бежать, бросив дивизию, которой он так стремился командовать.

Москва. Большевики

Вот я и в Москве, без службы, без жалованья, выброшенный революционной волной на произвол