судьбы, с женой, матерью и двумя маленькими детьми. Живи как хочешь, устраивайся как хочешь.

Продолжать военную службу можно было только в создаваемой Троцким Красной армии или в штабе Муралова, командующего Московским военным округом. Прежде Муралов, простой солдат, был шофером у генерала Мрозовского, занимавшего этот высокий пост. А теперь бывший шофер мог бы сам предложить Мрозовскому сесть за руль его автомобиля.

Многие офицеры пошли служить, чтобы не умереть с голоду. Другие бежали на юг, где создавалась на Дону Добровольческая армия. Часть поступила в тайные организации, скоро ликвидированные большевиками. Многие оказались арестованными, особенно после покушения на Ленина, и были расстреляны.

Москва в ту зиму представляла страшную картину. Все хуже и хуже обстояло дело с продовольствием, особенно с хлебом, развилось мешочничество. Люди в мороз, на крышах вагонов ездили на Волгу, откуда привозили муку. По дороге многие замерзали, а по приезде рисковали, что милиционеры у них все отберут на улице.

Десятки тысяч солдат, дезертировавших с фронта, разнузданных, оборванных, голодных, наполнили Москву, грабили, ночами нападали. С прохожих снимали шубы, часы, обирали до нитки, те тщетно кричали: «Караул, грабят!», никто не пытался заступиться, милиция была бессильна.

В нашем районе, на Патриарших прудах, жители целого квартала объединились и в складчину наняли караульщиков за небольшую плату, в большинстве офицеров, которые всю ночь несли сторожевую службу.

С декабря начались повальные обыски и аресты. Искали оружие по квартирам, отбирали револьверы и ружья, до охотничьих включительно. Как-то во время моего отсутствия моя мать, испугавшись, отдала им мой парабеллум и даже мою великолепную саблю в золоченых ножнах, подарок Энвер-паши в Адрианополе во время второй Балканской войны.

Моя жена, не смущаясь, отправилась на следующий же день к Муралову, принявшему ее очень любезно, и попросила вернуть револьвер, говоря, что он необходим ее мужу для несения охраны ночью.

– А на какой платформе стоит ваш муж? – полюбопытствовал командующий округом, бывший шофер.

– Ни на какой, – ответила жена. – Он военный и понятия не имеет о платформах.

Муралов, cavalie galant[127], не посмел отказать даме, позвонил и приказал адъютанту отыскать мой парабеллум и немедленно выдать.

В период генеральной чистки сподвижников Ленина, матерых большевиков: Каменева, Зиновьева, Пятакова и других – чекист Ягода при содействии почтенного Андрея Януарьевича Вышинского прихватил заодно и Муралова и тоже расстрелял.

До покушения на Ленина аресты проводились по спискам, куда прежде всего вошли чины полиции и жандармерии. Они сразу начали скрываться, но их все же вылавливали и расстреливали.

Один мой знакомый полковник, железнодорожный жандарм, не чувствуя за собой никакой вины, продолжал оставаться на своей квартире. К нему пришли, арестовали и приговорили к расстрелу.

У следователя он спросил:

– За что вы хотите меня казнить? Я никогда никому не сделал ни малейшего зла.

– Вы были верным слугой царского режима, этого достаточно, – последовал ответ.

После ликвидации тайной организации Савинкова, и особенно после покушения на Ленина, аресты и расстрелы в Москве производились более научным способом.

Был издан приказ: всем офицерам без исключения явиться в свои комиссариаты для регистрации.

Я долго колебался – идти или нет. Никто тогда не думал, чем это закончится, но я все же не пошел, и хорошо сделал.

Из 12 тысяч офицеров, находившихся в то время в Москве, явилось около 9 тысяч. Все они были немедленно отведены в тюрьмы и большинство расстреляны. Расстреливали в Петровском парке, куда ночью их отвозили на грузовиках, или в подвалах Лубянки.

Через два дня мой приятель, капитан конной артиллерии Шафонский, поступивший в штаб округа, предупредил меня, что видел список офицеров, где стояла и моя фамилия, и посоветовал скрыться.

В течение двух-трех недель я не ночевал дома, уходил к кому-либо из знакомых, пускавших к себе без всякого энтузиазма.

Не думаю, что это был проскрипционный список, так как на квартиру к нам никто не явился. Тем не менее чувствовалось, что в Москве лучше не сидеть. Уйти одному было не трудно: многие бежали в Крым, на Дон или на Кавказ. Не желая расставаться с семьей, я сделал попытку сойти за украинца и уехать легально в Киев, где правил гетман Павло Скоропадский, поддерживаемый немецкими штыками.

В Москве – это было летом 1918 года – самостийная Украина открыла свое консульство для выдачи паспортов – посвидчений – уроженцам этого края.

Консул Кривцов, которому я довольно смело отрекомендовался как украинец, не без иронии заметил:

– Какой же вы украинец с вашей немецкой фамилией? Вы, вероятно, ни слова не балакаете на нашем языке? Вас будут на границе допрашивать не по-русски, и выйдут неприятности и для вас, и для меня.

– Як же не балакаю, – отвечаю я и, не теряясь, начинаю фантазировать: – Моя фамилия с детства была Мартын Боруля, и в Полтавском корпусе, и в Павловском училище, и только в академии с высочайшего соизволения переменил на фамилию матери.

И чтобы окончательно убедить Кривцова, что я украинец, начал речитативом:

– Мэне уродили, имя мине далы, а як окрестыли, то попы прышлы. О се я Ерема а-а-а…

Консул начал улыбаться, не веря ни одному слову. А я снова:

– И шуме, и гуде, дрибный дождик иде, а кто ж мою Марусеньку тай до дома доведе…

Кривцов и его секретарь не могли удержаться от смеха.

– Ну, дайте генералу посвидчение, – приказал он.

Выдали мне, жене, двум детям и даже няньке.

Вот так, благодаря моему «знанию» украинского языка, я вышел победителем из консульства Украинской Рады.

До сих пор вспоминаю этого благородного человека; ему я обязан, быть может, жизнью.

1 сентября мы сели в украинский специальный поезд, по счету второй, составленный из товарных вагонов, и двинулись в путь, через Смоленск на Оршу, занятую немцами.

Ехали долго, дней десять, останавливаясь часами на каждой станции и подвергаясь обыскам. В один из таких дней у меня нашли золотую бухарскую звезду – Меджидие – и отобрали. Один из пассажиров, капитан артиллерии, страдавший манией преследования, в самой Орше бросился под поезд, не выдержав нравственного напряжения.

Едва только поезд прошел шлагбаум, отделявший большевистскую РСФСР от оккупационной немецкой зоны, по всем вагонам пронеслось дружное «ура!», многие плакали, обнимались, махали платками немецким солдатам в стальных касках, как своим избавителям, и, сойдя на землю, задаривали их папиросами и деньгами.

Через месяц был пущен еще поезд, третий и последний. Но до Орши он дошел полупустой. Дорогой чекисты высадили часть пассажиров и арестовали; всех обобрали до нитки; многие во время остановок на станциях бежали. Среди бежавших был мой приятель и сослуживец по Вильно генерал Кондратьев. Позже он добрался до Добровольческой армии.

Не повезло и консулу Кривцову. Этот доброжелательный человек был уличен большевиками и тотчас же после ликвидации самостийной Украины расстрелян в Москве.

В Москве, до отъезда в Крым

За время моего десятимесячного пребывания в