сложившейся обстановкой и решить все вопросы, затрагиваемые заключенными Речного лагеря». Затем комиссия предлагала заключенным немедленно вернуться к работе и «прекратить саботаж», чтобы их требования смогли удовлетворить в надлежащее время. В речи вновь перечислялись уступки, уже сделанные заключенным, и добавлялись еще три, ожидавшие утверждения в Москве: убрать решетки с окон бараков, оставлять бараки открытыми на ночь и распространить зачеты рабочих дней на заключенных Речлага. Заключенным предлагали вернуться к работе на следующий день, иначе комиссия не сможет решить интересующие их вопросы. Затем предводителям забастовки давали возможность обратиться к комиссии539.

Деятельность московской комиссии позволяет сделать ряд наблюдений. Прежде всего, удивительна тональность ее речи в адрес заключенных. Хотя Масленников ясно говорил, что забастовка считается «саботажем» и потому незаконна, его речь была в целом примирительной540. Вновь первым шагом в диалоге с заключенными было предложение небольших улучшений лагерного режима в виде уступок. Эта манера была совсем непохожа на то, как власти ГУЛАГа реагировали на акты сопротивления заключенных при жизни Сталина. С другой стороны, видно, что эта комиссия имела весьма ограниченные полномочия в переговорах с заключенными. Хотя ей поручили выслушать требования и жалобы заключенных, она была уполномочена лишь предложить список уступок, привезенный из Москвы. Кроме того, реальных переговоров и не было. Предложив уступки и выслушав жалобы заключенных, комиссия затем выдвигала каждому отделению ультиматум: начиная с 31 июля вернуться к работе, или с забастовкой будет покончено силой.

Получив наконец возможность высказаться перед чиновниками из Москвы, представители «официальных» стачечных комитетов каждого лагерного отделения обратились к комиссии. В архивах ГУЛАГа и в мемуарах участников забастовки сохранилось небольшое количество речей, где прослеживается ряд важных тем. В частности, периодически повторялся тезис, что большинство заключенных вовсе не «враги народа», не преступники, упорно сопротивлявшиеся партийной и государственной власти. Представители заключенных всеми способами старались доказать, какие они лояльные советские граждане. Владимир Левандо, участник группы песчанлаговцев, начавших забастовку во 2‑м лагерном отделении, сказал Масленникову: «Большинство из нас являются ровесниками Советской власти или лицами, десятилетия <…> живущими при Советской власти, руководимой нашей могучей Коммунистической партией». Левандо и другие руководители протеста всячески уверяли, что большинство заключенных – продукты советской системы, просто ставшие жертвами обстоятельств во время Второй мировой войны. Поэтому: «Среди нас почти нет лиц, которые были бы подвержены репрессиям советскими органами до Великой Отечественной войны, и только война явилась причиной наших заключений»541. Предводители забастовки последовательно изображали ее как акцию лояльных советских граждан.

Заключенные в своих обращениях также уделяли, как правило, основное внимание проблеме законности. Анатолий Мусаевич Князев, другой руководитель забастовки во 2‑м лагерном отделении, пространно перечислял множество нарушений закона охранниками и служащими Речлага при Деревянко. Сюда входило намеренно жестокое обращение с больными и увечными заключенными, махинации с бухгалтерией и варварское беспричинное избиение заключенных542. Таким образом, некоторые предводители заключенных упирали на противозаконное обращение с узниками лагеря. Другие, подобно Левандо, подчеркивали несправедливость осуждения некоторых заключенных. Тем самым Левандо старался привлечь внимание не к местной коррупции, а к систематическому злоупотреблению властью и извращению советской законности органами МВД и МГБ543. Видимо, самое общее обвинение системы содержалось в письменном заявлении, приписанном «заключенным 10‑го лагерного отделения». Авторы этого документа утверждали, что вся система мест лишения свободы ущербна и коррумпирована. Они требовали освободить из лагерей всех «политических заключенных», позволить иностранцам вернуться домой и гарантировать, что никто из забастовщиков не будет наказан544. В целом авторы речей и заявлений стремились легитимизировать забастовку как законный протест против различных противозаконных практик местных властей и центральных правоохранительных органов.

Представители заключенных, говоря от их имени, не стеснялись выдвигать обвинения против конкретных людей. Деревянко оказался главным местным злодеем, ответственным за то, что разрешал и поощрял издевательства над заключенными. Согласно некоторым обращениям, противозаконные практики в лагере были одобрены им, зачастую без ведома московского руководства. Таким образом, некоторые лидеры забастовки применяли проверенный временем советский риторический прием, возможно еще дореволюционного происхождения: призыв к могущественной и непогрешимой высшей силе (партии) вмешаться и наказать коррумпированных местных чиновников545. Но другие лидеры утверждали, будто начальник Речлага действовал не один, а служил лишь местным представителем более высокопоставленного злодея – недавно арестованного Лаврентия Берии. В речах, воспроизводивших выражения советской прессы, Берию называли «агентом мирового империализма, авантюристом, карьеристом-палачом»546. Помимо того, что Берия был законной мишенью гнева заключенных, он явно служил и удобным козлом отпущения, поскольку публично обвинялся в ряде преступлений против Советского государства. Привязывая свои местные проблемы к падению Берии, представители заключенных старались вписать свой протест в более широкий советский дискурс. Князев зашел в своей речи дальше всего, противопоставив преступления Берии достойному руководству Сталина547. По сути, риторическая стратегия заключенных была примерно такая же, что и у многих простых советских граждан, которые летом 1953 года писали письма руководителям, воспроизводя язык «Правды» и связывая Берию с теми несправедливостями, от которых лично пострадали548.

Это указывает на самый, наверное, удивительный аспект восстания (как и предшествовавшего ему восстания в Горлаге и последующего в Степлаге): представители заключенных в общении с местными и центральными властями по большей части «разговаривали по-большевистски»549. Лидеры заключенных описывали свою забастовку на удивительно советском языке и изображали себя лояльными советскими гражданами, а не изгоями. Это кажется странным в свете того факта, что большинство узников Речлага происходили из западных приграничных областей Советского Союза. Многие из них сформировались вне советской системы и потому лишь недавно научились «разговаривать по-большевистски». Некоторые даже участвовали в партизанской войне против советских войск во время Второй мировой войны и в первые послевоенные годы, чтобы не допустить советизации своей родины. Возможны разные толкования этих изъявлений лояльности заключенными и усвоения ими советского языка и риторических приемов. Один подход – принять этот дискурс за чистую монету и счесть язык заключенных доказательством их полной советизации550. Другой подход – противоположный: истолковать демонстрации лояльности как чисто прагматическое усвоение советского дискурса с целью замаскировать глубоко антисоветские мотивы551. Стивен Барнс в своем анализе восстания в Степлаге в 1954 году отверг обе эти позиции и предложил более нюансированную альтернативу. Многие сидевшие в лагерях ветераны Красной армии были ревностно лояльны советской системе и настроены на исправление ее пороков; их изъявления лояльности были искренними552. Но что касается бывших повстанцев-националистов, их «разговоры по-большевистски» лишь демонстрировали то, что во время заключения в ГУЛАГе они научились принятой в СССР манере публичной речи. По словам Барнса, «они начали петь с голоса»