href="ch2-879.xhtml#id703" class="a">[879]. Признание союзников стало, по сути, первым и единственным официальным актом легитимизирующим деятельность Временного правительства.

Состав Временного правительства был далеко неслучаен, его костяк сложился еще 6 апреля 1916 г.: «Именно этот тайный кабинет министров составлял «бюро Прогрессивного блока», который, — по словам В. Шульгина, — после революции с прибавлением Керенского и Чхеидзе, образовал Временное правительство. «Это было расширение блока налево…»[880] Но и «бюро блока» с небольшими изменениями лишь воспроизводило список Комитета обороны П. Рябушинского, опубликованный в августе 1915 г. Уже тогда планировалось правительство, поголовно состоящее из кадетов и октябристов, что поддержали меньшевики и эсеры. «С. р. и с. д., — изумлялся П. Милюков, — намечали чисто «буржуазное министерство»»![881]

Что же являл собой первый состав революционного Временного правительства?

Представление о его характере передавали тревоги, которые возникали у членов Прогрессивного блока при одном только приближении к власти: «При открытии Думы страна будет говорить: вот Хвостов делает, а вы?… Мало сказать, что дурно. Надо сказать, что делать… Мы — восклицал В. Шульгин, — не выработали практических мер… Правительство стало хуже, — подтверждал В. Бобринский, — но что скажем мы? «Я ответа не нахожу, и меня созыв Думы страшит»»[882].

Накануне Февральской революции В. Шульгин попал на совещание, где «были все видные деятели Думы, земцы. Мелькали лица Гучкова, Некрасова, князя Львова, но было множество других, собрание никак не носило узкого характера. Чувствовалось что-то необычайное, что-то таинственное и важное… Но можно было догадываться. Может быть, инициаторы хотели говорить о перевороте сверху, чтобы не было переворота снизу… У меня было смутное ощущение, что грозное близко. А эти попытки отбить это огромное были жалки. Бессилие людей, меня окружавших, и свое собственное в первый раз заглянуло мне в глаза. И был этот взгляд презрителен и страшен… Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских скамей в министерские кресла, при условии, чтобы императорский караул охранял нас… Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала у нас кружилась голова и немело сердце»[883].

«Это была попытка не самим захватить власть, а очистить другим путь к власти, — оправдывался позже один из лидеров февральского переворота А. Гучков, — Я всегда относился весьма скептически к возможности создания у нас в России (по крайней мере, в то время) общественного или парламентского кабинета, был не очень высокого мнения…, не скажу — об уме, талантах, а о характере в смысле принятия на себя ответственности, того гражданского мужества, которое должно быть в такой момент. Я этого не встречал. Я скорее встречал это у бюрократических элементов. Я осторожно относился к проведению на верхи элементов общественности; так, некоторые элементы ввести — это еще туда-сюда, но избави Бог образовать чисто общественный кабинет — ничего бы не вышло. У всех этих людей такой хвост обещаний, связей личных, что я опасался (особенно у людей, связанных с партиями). Меня очень подбадривала вот какая мысль. Мне казалось, что чувство презрения и гадливости, то чувство злобы, которое все больше нарастало по адресу верховной власти, все это было бы начисто смыто, разрушено тем, что в качестве носителя верховной власти, — заявлял один из лидеров буржуазно-демократической революции, — появится мальчик, по отношению к которому ничего нельзя сказать дурного»[884]!

Характеризуя первый — кадетский состав Временного правительства, сразу после его создания, британский посол доносил в Лондон: «Положение очень далеко от нормального, и в надвигавшейся борьбе с Советом требовался человек действия, способный воспользоваться первой благоприятной возможностью для подавления этого соперничавшего и незаконно образовавшегося собрания. В правительстве не было ни одного такого человека»[885]. Спустя всего две недели после февральской революции Дж. Бьюкенен приходил к пессимистичным выводам: «я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления, и в ближайшие несколько лет мы, вероятно, будем свидетелями ряда революций и контрреволюций, как это было около пятисот лет назад в Смутное время»[886].

Практическим следствием этих выводов стал тот факт, что британское правительство, столь горячо приветствовавшее февральскую революцию, уже в первый месяц существования Временного правительства фактически списало его со счетов: оно не только отказалось от подписания с ним финансового соглашения, на основании Меморандума 25 января (7 февраля) 1917 г., но и с 1 апреля вообще прекратило предоставление ему ежемесячных кредитов[887]. Еще до этого, в середине марта А. Нокс предупредил А. Гучкова, «что отправил в свою страну телеграмму, в которой рекомендовал больше не отправлять в Россию военного имущества, до тех пор пока не будет восстановлен порядок в Петрограде»[888].

Французский посол М. Палеолог был доволен, что наконец создалось новое правительство, но так же разочарован его составом: «эти октябристы, кадеты — сторонники конституционной монархии люди, серьезные, честные, благоразумные, бескорыстные». Но ни один из них «не обладает политическим кругозором, ни решительностью, ни бесстрашием и смелостью, которых требует столь ужасное положение». «На одного из них мне указывают, как на человека действия — …Керенского». «Именно в Совете надо искать людей инициативных, энергичных, смелых… заговорщиков, ссыльных, каторжников: Чхеидзе, Церетели, Зиновьева, Аксельрода. Вот настоящие герои начинающейся драмы». Все это записано 4(17) марта, два дня спустя после появления Временного правительства[889].

На следующий день 5 (18) марта М. Палеолог телеграфировал своему премьеру: «Беспорядок в военной промышленности и на транспорте не прекратился и даже усилился. Способно ли новое правительство осуществить необходимые реформы? Я нисколько этому не верю. В военной и гражданской администрации царит уже не беспорядок, а дезорганизация и анархия. В любом случае следует предвидеть ослабление национальных усилий, которые и без того анемичны и беспорядочны. И восстановительный кризис рискует быть продолжительным у расы, в такой малой степени обладающей духом методичности и предусмотрительности… Факторы, призванные играть решающую роль в конечном результате революции (например: крестьянские массы, священники, евреи, инородцы, бедность казны, экономическая разруха и пр.), еще даже не пришли в действие. Поэтому невозможно установить логический и положительный прогноз о будущем России. До сих пор русский народ нападал исключительно на династию и на чиновничью касту. Вопросы экономические, социальные, религиозные не замедлят выйти на поверхность. Это — с точки зрения войны — вопросы страшные, потому что славянское воображение, далекое от конструктивности (как воображение латинское или англосаксонское), в высшей степени анархично и разбросано. Их решение не пройдет без глубоких потрясений…»[890].

Взгляды американцев на первый — либеральный состав Временного правительства передавали слова