палуба превратилась в нарядный сад, полный красивых японских цветов, искусно сделанных из бумаги. Цвели вишневые деревья и дивное подражание было доведено до такого совершенства, что воздух был наполнен их опьяняющим ароматом. Меня представили главнокомандующему — адмиралу Катаока, небольшому, худощавому, живому человеку, а он, в свою очередь, представил меня адмиралу Ямада и адмиралу Того, — родственнику знаменитого Того. Все они сердечно меня приветствовали, после чего, по заведенному обычаю, был подан чай и папиросы.

Почетный гость, генерал Уджиши, командир дивизии, расположенной в Дальнем, был встречен у трапа с военными почестями; оркестр играл встречу. После моего представления мы все вошли в салон, отведенный для пиршества. Курительная комната на дальнем конце временно превратилась в род залы для аудиенций: там генералы и адмиралы принимали китайских сановников, ярко-красные визитные карточки которых были величиной в лист обыкновенной писчей бумаги. По окончании этой церемонии всем нам были указаны наши места за столом, за которым председательствовал адмирал Катаока.

Разнообразие мундиров живо напоминало мне банкет у лорд-мэра и это чувство еще более усилилось, когда подали суп из черепахи и огромные куски ростбифа. Пили за мое здоровье, и я должен был сказать две речи. Генерал передал мне свою чашку и мы выпили за здоровье друг друга. Адмирал ответил на мой тост и оба подарили мне бутылки и чашки, из которых мы пили. Я также взаимно пил здоровье многих офицеров и во всех случаях мне передавали чашки на память; капитан крейсера подарил мне прелестную карликовую сливу в полном цвету. Когда я встал из-за стола, мой вестовой Араи едва шел, нагруженный полученными мною подарками: всего было две бутылки саке и сорок две чашки. Лишнее говорить, как высоко ценю я эти подарки!

После обеда на палубе играл оркестр, а мы курили папиросы и пили чай. Японцы не нуждаются в спиртных напитках для возбуждения веселости; за чашкой чая велась совершенно такая же оживленная и веселая беседа, как в английской курительной комнате за бутылками виски и содовой воды.

Около пяти часов вечера я возвратился на свой крейсер в сопровождении лейтенанта Яманаши, который хотел переговорить со мной относительно предполагавшейся поездки в Порт-Артур, так как он тоже надеялся принять в ней участие.

В число команды нашего крейсера было отдано приказание зачислить всех японских матросов, взятых в плен при прошлогодних попытках закупорки Порт-Артура и теперь, при падении крепости, вновь получивших свободу. Это заставило несколько отсрочить назначенное трехдневное крейсерство в заливе Кинчоу и, предварительно заручившись необходимым разрешением, я съехал на берег посмотреть на прибывающих русских пленных.

На железнодорожной станции уже были закончены все необходимые приготовления к прибытию русских. Подошедший поезд остановился у длинного помоста; пленные матросы и солдаты размещались на открытых платформах, сидя на корточках. Прирожденная свирепость казаков значительно поубавилась со времени взятия их в плен и они быстро, без малейшего колебания, повиновались приказаниям японцев. Откинутые стенки платформ образовали род сходов и скоро все пленные, выйдя из поезда, построились поротно. Многие из них несли разнокалиберные мешки, ящики, жестянки; почти у всех через плечо был перекинут котелок и они двигались под аккомпанемент бренчания разной посуды. Все прибывшие подверглись внимательному медицинскому осмотру: здоровых направляли в бараки на другой стороне адмиралтейства, но при малейшем сомнительном случае, пленных сначала посылали в карантин для наблюдения за ходом болезни, а потом распределяли по соответственным госпиталям. Я посетил один из них на обратном пути, — длинный, низкий барак, дверь которого выходила на улицу. В первой комнате помещалось трое русских; у одного из них бомба оторвала половину лица, но несмотря на свое ужасное состояние, он имел достаточно сил попросить нас угостить его папиросами, что, конечно, мы сейчас же исполнили. Другие больные казались очень слабыми; я попробовал завести с ними разговор, но это оказалось делом чересчур трудным.

— Откуда вы, — спросил я их по-английски, но ни один из них не знал этого языка. Тогда я раздельно произнес: «Мукден, Ляоян, Порт-Артур». Первые два слова оказались для них понятными, потому что их произношение одинаково с русским и они отрицательно покачали головой. Я не сомневался, что они были взяты в плен именно в Порт-Артуре, хотя солдаты не поняли, что хотел я сказать моим третьим словом. Мне непременно захотелось добиться того, чтобы узнать русское произношение слова «Порт-Артур»; для этого я начал несколько раз подряд медленно и раздельно повторять английское название, пока, наконец, в их глазах не блеснуло понимание и они воскликнули: «Порт-Артое, Порт-Артое!» Я улыбнулся и в знак согласия кивнул головой; они также улыбнулись мне в ответ. В смежной комнате помещалось пять человек русских; из них четверо раненых лежало в постелях, а пятый, больной, сидел на складном стуле. Один из этих пленных был унтер-офицер казачьего полка; по виду он казался очень смышленым и поразительно ловко объяснялся знаками; все они могли немного говорить по-китайски. С ними я применил другой метод для того, чтобы узнать, в каком сражении их взяли в плен: я назвал фамилию генерала Стесселя. Тогда унтер-офицер, быстро указав на себя и еще двоих, махнул рукой по направлению остальных товарищей и отрицательно потряс головой, объясняя мне таким образом, что те два находились под начальством другого генерала. Тогда я попробовал упомянуть фамилию Куропаткина и унтер-офицер, указывая на тех двух, начал делать утвердительные знаки и одобрительно закивал головой, повторяя: «Куропаткин, Куропаткин…» Они очень быстро сообразили, что от них требуется, когда мне захотелось снять с них фотографию и приняли разнообразные позы. Унтер-офицер, кажется, обладал значительной дозой тщеславия, потому что тотчас же начал хлопотать о том, чтобы выглядеть как можно красивее: старательно причесал свои длинные волосы и надел свой очень нарядный мундир.

Должно быть, он имел некоторое понятие о фотографии: видя, что комната довольно темна, он знаками объяснил, что шапка закрывает ему лицо и он предпочитает держать ее на коленях.

Сняв фотографии, мы оставили госпиталь, но в наших ушах еще долго раздавались благословения этих бедных солдат и их прощальное «сайонара».

На следующее утро наш крейсер ушел на юг — в Койо-тау. Около 1 часа 30 мин. мы завидели большую плывшую глыбу льда, как это нам показалось издали, но по ближайшем рассмотрении мы увидели, что это была обледеневшая мина. Покрывавший ее сверху лед растаял от действия солнечных лучей, и мина была видна совершенно явственно. Она взорвалась при первом же выстреле: вероятно, сотрясение ледяного покрова сломало колпаки, но я подумал, что к плаванию в этих водах прибавится новая грозная опасность, если на поверхности волн будут носиться подобные маленькие ледяные горы с