к чувствам не означает допущение любых действий, связанных с этими чувствами). Из уважения к чужому горю мы даем возможность говорить о том, что случилось, хозяину умершей собаки, и сочувственно слушаем его, но попытки «развеселить» горюющего или утешить обещанием того, что скоро появится новый питомец, являются проявлением неуважения к его чувствам.

Проблема эмоционально зависимой личности заключается в том, что его чувствам и желаниям давали очень мало пространства, мало считались с ними или проявляли по отношению к ним насилие. Например, одна клиентка рассказывала мне о ситуации, случившейся на похоронах ее дедушки, когда ей было шесть лет. Ее мать настаивала, чтобы во время прощания она подошла к гробу и поцеловала труп (видимо, ей было важно хорошо выглядеть в глазах родственников как матери). Клиентке же, тогда маленькой девочке, подходить к гробу (не говоря уже о поцелуях) было очень страшно; то, что там лежало, она никак не могла ассоциировать с образом собственного дедушки, оно вызывало непреодолимый ужас и отвращение. Однако с ее чувствами никто не посчитался; во время публичной церемонии мама насильно подвела ее к гробу и с шипящим «целуй!» ткнула сзади в шею так, что ребенок волей-неволей уткнулся в холодное тело дедушки.

«Не хочу», «боюсь», «не надо» маленького ребенка, которым был зависимый человек, оставалось без внимания, его чувства не имели значения. Если он не хотел что-то есть, ему за пазуху могли налить горячей каши, от которой он отказывался. Если ему нравилось играть с собакой – это высмеивалось. Если он говорил, что хочет что-то сделать сам, у него немедленно вырывалось это из рук. Ему приказывали полюбить математику, которую он терпеть не мог, потому что математика нужна для того, чтобы поступить в престижный вуз.

Очень часто отсутствие уважения, с которым взрослые обращались с ним и его чувствами, было связано с тем, что в семье была какая-то проблема, трудность или беда, на фоне которой его чувства были не важными, не имели особого значения. Например, родители часто ссорились, и ему приходилось мирить их или выступать посредником, и никто не считался с тем, что больше всего в этот момент ему хотелось оказаться вне дома – там, где не кричат. Например, в семье был старший брат, причинявший родителям много хлопот и часто болеющий – на фоне всех огорчений и сложностей, которые причинял брат матери, девочка не ощущала права нагружать своими чувствами мать и росла «самостоятельной», гиперответственной, всем довольной, беспроблемной. Например, пил отец, и мать, несчастную и замученную, казалось просто бесчеловечным нагружать своими желаниями и потребностями. Например, мама явно не справлялась со своей взрослой жизнью, и ребенку хотелось ничего не хотеть, чтобы хоть как-то облегчить ее груз. Таких примеров можно приводить множество. В каждом из этих случаев можно проследить отсутствие безопасного пространства для переживаний ребенка, отсутствие достаточного уважительного отношения к ним. Очень рано такой ребенок усваивает, что его желания и чувства неважны, и привыкает «задвигать» их на второй или третий задний план, как не имеющие серьезного значения, и впоследствии может полностью потерять с ними контакт (когда нет возможности ощутить собственный внутренний процесс, а не реальные или воображаемые желания и ожидания других людей). То, что я описываю здесь, напрямую соотносится с субъективным переживанием бесправия или «не-имения прав», столь характерного для эмоционально зависимой личности. Такой человек часто имеет смутное ощущение, что существуют какие-то «правильные» способы думать, чувствовать и жить, «правильные» желания и потребности и что с его собственными «хочу» и «чувствую» что-то не так и их непременно нужно усовершенствовать. Такой человек, например, может не любить праздники и не радоваться, например, Новому году, но может стыдиться этого и скрывать это, расценивая эту свою особенность как признак некоторой «ненормальности» и стыдясь ее.

Стыд – очень важный момент здесь, который нельзя игнорировать. Неуважение, с которым обращаются близкие с чувствами ребенка, рождают у него в итоге переживание стыда за свои потребности и чувства, потому что сами реакции окружающих дают понять, что с этими потребностями и чувствами что-то не так. Я уже писала об этом и повторюсь снова: в психотерапевтической работе обнаружение переживаний и желаний эмоционально зависимой личности связано с интенсивным переживанием стыда. Например, такой клиент чувствует недоверие к специалисту на старте работы, в ходе первых встреч и стыдится сказать об этом, потому что это словно бы изобличает его как «неправильного», «неправильно настроенного» клиента, который препятствует своим недоверием эффективной работе. Если же, наоборот, он заявляет специалисту, что полностью ему доверяет, и слышит встречный вопрос об основаниях столь быстро появившегося доверия, то испытывает стыд за неуместность своих реакций («я как наивный доверчивый дурак, и психолог это увидел; нормальный человек так бы никогда не сказал»). Осознание и выражение собственных чувств, аутентичных реакций окружено стыдом у эмоционально зависимой личности, сопровождается и пропитано им. Именно страх стыда является мощным регулятором поведения такого человека: ему проще сфальшивить, подстроившись под ситуацию и выдав ожидаемый ответ, чем рисковать выглядеть неуместно и странно в своих естественных реакциях.

Дефицит уважения со стороны окружающих тесно связан с дефицитом переживания собственной ценности. Эмоционально зависимая личность часто осознает острую потребность в том, чтобы видеть собственные сильные стороны, собственную уникальность, то, что делает ее исключительной и не похожей на других людей – не только видеть, но и присваивать себе собственные сильные стороны, собственные ресурсы. Однако, даже если она осознает какие-то из них, как правило, присутствует определенная амбивалентность в том, что ей хочется признания этих сильных сторон от окружающих и одновременно присутствует сильный страх стыда и страх быть уличенной в хвастовстве и «выдумывании несуществующего». Мне доводилось как-то работать с одной женщиной с чрезвычайно развитой интуицией, которая позволяла ей предвидеть те или иные варианты развития событий. Притом что ее способность к предвосхищению действительно была явно развита и бросалась в глаза, ей одновременно и хотелось рассказать мне о ней (и получить мое признание наличия этой способности), и было очень стыдно (словно бы она хвасталась или и вовсе выдумывала у себя такую способность). Когда же я сказала, что и в самом деле замечаю у нее исключительно развитую эмоциональную восприимчивость и интуицию, и отношусь к этому как к ее реальной, присущей именно ей особенности, она разрыдалась – именно эта реакция терапевта позволила ей присвоить эту свою способность, признать ее реальность и гордиться тем, что она у нее есть. Здесь терапевт выполняет работу, которая, по-хорошему, должна была быть проделана близкими в гораздо более ранние периоды развития: распознавание черт индивидуальности