И все покатилось в тартарары. Днем я держался, пока не кончался «прополис». Затем из последних сил договаривался по мобильному об очередной порции на следующий день. И до утра проваливался теперь уже не просто в бессонный хаос мыслей, а в тот самый ад, куда провалился прямо с Добрынинской площади. Я узнал, почему непрерывно стонала женщина на соседней койке. Я рвался из свой железной вытяжки, как в «чистилище» рвался из пут окровавленный парень напротив. И я понял, как это бывает – когда хочешь закричать от боли, наяву, а не во сне, а голоса, как во сне, нет, и можно только скрипеть зубами, стирая их до крови, струйкой ползущей по шее, по голой груди и простыне на пол…

Боль длилась с короткими коньячными перерывами четыре дня и четыре ночи. На пятое утро мне собирались делать повторную операцию, и я мечтал только об одном – уснуть наконец, хоть на час забыть о боли, а если повезет – уснуть и совсем не просыпаться.

Утром пятого дня – пятого дня боли, а в целом уже восьмого дня в благословенной тридцать шестой районной больнице – я с радостью отметил, насколько точен в своих планах милейший Петр Алексеевич. Около девяти утра ко мне в палату бодрым шагом вошли двое медиков с каталкой. Один представился анестезиологом, другой – оперирующим хирургом. В моей больной голове промелькнула, правда, подозрительная мысль, почему перед серьезной, как говорили, операцией меня не навестил Петр Алексеевич или хотя бы лечащий терапевт. Но «оперирующий хирург» завоевал мое доверие всего лишь одним профессиональным движением: спросив о моем самочувствии, решительно открутил какой-то винтик в железной растяжке, как выяснилось, намертво зацепившейся за каркас кровати. И – о чудо! – боль, невыносимая боль размозженной кости, отпустила и ногу, и истерзанные нервы, – и я доверился нежданному спасителю окончательно и бесповоротно. Я охотно пообщался с анестезиологом, рассказал о перенесённых в детстве кори и свинке, об отсутствии аллергии на антибиотики, в том числе и пенициллинового цикла. Так же охотно позволил провести «премедикацию», то есть укол в заднее место успокоительного с неразборчивым названием типа «феназепам».

Покой и легкость, посетившие мою раздолбанную воспаленную башку, оказались такими желанными и такими всеобъемлющими, что на какое-то время притупили сознание. Точно в полусне, откуда-то со стороны я наблюдал, как медики ловко высвободили мою ногу из железных пут вытяжки, сняли с моего измученного тела больничный уродливый «пижамный комплект» и перенесли меня на каталку, накрыв чистейшей белоснежной простыней. Для удобства даже подложили под голову специальную подушечку. И когда каталка, повинуясь сильным мужским рукам, пустилась в путешествие по больничным коридорам, благословенный сон снизошел на меня, тот самый сон, о котором я мечтал каждую минуту вот уже семь ночей и который на время вырвал меня из боли и запутанной действительности…

Очнулся я уже явно не в больнице – сначала мне почему-то показалось, что после операции кто-то из сердобольных дам забрал меня домой – на долечивание. Поскольку лежал я теперь в обычной московской квартире, на чистой постели, без вытяжки, хотя и с неизменным гипсом по всей левой конечности. Ощущение, что все позади, а может, и последствия операционного наркоза, было столь сильно, что место моего нынешнего пребывания особо меня не заинтересовало. Порадовавшись, что пока не впал в сон вечный, я потихоньку прикрыл глаза, не сомневаясь, что вскорости все прояснится. Так и случилось.

Причем произошло «прояснение» резко и довольно грубо.

Кто-то сильно затряс кровать вместе со мной, хмуро приговаривая при этом:

– Давай-давай, фраеришка, включайся! Чикаться мы с тобой не будем. Вот Леха прикатит, пусть разбирает твои непонятки, а по мне, так надо было тогда на Добрынке тебя добить, доходяга ты хренов!

Модный в нашем обществе басок с хрипотцой брутального мачо сразу вернул меня к действительности. Парень стоял в изголовье кровати, а резко двигаться после тех мучительных последних дней я опасался, так что особо дергаться не стал. Зато повнимательнее присмотрелся к своему обиталищу. И понял, что только наркотическая расслабленность могла помочь принять это логово за уютное гнездышко любой из приятных мне дам.

Обои и линолеум в комнате давно вытерлись и поблекли, диван и два кресла знавали лучшие времена, в комнате явственно витал дух небрежного равнодушия к случайному съемному жилью.

Невольно я поежился. Вот и ты, Кир Сотников, приобщился к современному бизнесу похищения людей. Будет о чем писать мемуары, если еще представится такая возможность. Правда, в данный момент это весьма проблематично! Ребенку ясно, что я попал именно к тем, кто писал анонимку, зажигал газ на моей кухне и вел пресловутый черный «вольвешник»! И моя дремота мгновенно развеялась, боли не стало, и я включился в тот самый автоматический режим, в коем ощутил себя после недавнего похмельного пробуждения. Голова заработала четко и ясно. Если это убийцы Дэна, зачем им понадобилось похищать меня, да еще после того, как чьи-то мозги выстроили логичную и неумолимую цепь доказательств моей виновности? Или – о чем я еще не знаю – цепь эта все же не получилась очень логичной и неумолимой? Какое же звено ухитрилось выпасть из нее? Имеет прямой смысл прикинуться полным лохом, чтобы мои похитители потеряли осторожность и стали откровеннее. Разыграть растерянность и слабодушие нахального столичного журналюги, впервые попавшего в вырытую другому яму! Изобразив на лице трусливую ухмылку, я приподнял голову, и в этот момент дверь комнаты распахнулась, пропуская одиозную личность, вполне способную на все, в том числе и на то, в чем именно меня уличали упрямые факты.

Впрочем, не будем пристрастны, дорогой Кирилл Андреевич! В другой ситуации, пожалуй, вы и сами не отличили бы этого элегантного джентльмена от обычных завсегдатаев светской тусовки.

Вошедший был высок, строен, лет на пять помоложе нас с Дэном. Накачанная фигура, никакой трудовой мозоли над поясом модных брюк, зачесанные назад волосы, будто он только что вышел от парикмахера, плюс едва уловимый стойкий запах недешевого мужского парфюма. И только одно роднило его с грязноватым убожеством окружающей обстановки: тусклое выражение лица – лица человека, прошедшего грязь и унижения, чтобы теперь самому унижать других…

Прямо-таки спиной я почувствовал, как напрягся мой охранник-мачо, понизив свой басок и сбросив приблатненный гонор.

– Сей Сеич, вы чего так рано? Сами же просили сначала позвонить, как это чмо очнется! А он – вот только-только глаза открыл!

– А я, Вова, вас жопой чую, так вы двое меня достали. Ты наследил, а я твое говно убираю, – глуховатым невыразительным голосом откликнулся вновь пришедший. Голосом таким же тусклым, как выражение его светло-зеленых, размытых глаз. «Рыбий глаз, как у Зощенко», – мысленно прикололся я. Хотя какие уж тут шутки! Вова мухой притащил хозяину стул, и тот уселся против меня, брезгливо смахнув с сиденья невидимые пылинки. Голос его звучал все так же ровно, непринужденно и гладко, как на переговорах в дипкорпусе.

– Кирилл Андреевич Сотников, я полагаю? Меня зовут Алексей Алексеевич, фамилия моя вам пока не нужна, чтобы не пришлось раньше времени нам с вами проститься. Тема общения у нас с вами сегодня предельно проста, и разговор, надеюсь, получится откровенный. Надеюсь также, что дурить вы не будете, так что Вовану вмешиваться не придется. Сами понимаете, положение у вас незавидное, стоит удачно подвесить за вытяжку – и никакого детектора лжи не понадобится!