Так и жил – весь такой уверенный, красивый и сильный, гроза женщин и опора семьи в одном лице, и с радостью подставлял свое плечо Стасу, до которого так по-настоящему и не дотянулся! Помнишь, Кирюха, слова: «Если радость на всех одна – на всех и беда одна»?..

Вот тогда я и встретил Анжелику. Анжелку Янович. Наверно, помнишь девочку из ваших начальных классов, она жила тогда во дворике школы в доме сторожа. Она мне столько о вас рассказывала! И не то что она у меня перед глазами – она просто со мной всегда. И не то чтобы она была красивой, как, скажем, моя жена Татьяна, – но была такой же, как наше детство, в котором светло, и радостно, и все прекрасны, и рыцари отважны, и дамы нежны и беззащитны, и у бабочек не отрывают крылья, и никого не бьют резиновой дубинкой по почкам… Как наше сволочное, живое, веселое детство…

В то время Яновичи продолжали жить в служебном домишке у ворот бывшего Института благородных девиц, где находилась уже не школа, а какая-то хренова научная контора… За большими коваными воротами был дворик, где летом разрастались лопухи и одуванчики… По вечерам, после работы, мы с ней переходили под мостом к Дому на набережной, покупали в киоске мороженое – рожок за пятнадцать копеек в хрустящем вафельном стаканчике, и медленно, болтая, огибали дом, выходили на другую набережную, где была кондитерская фабрика и всегда душно и сладко пахло густым шоколадом…

Однажды, когда они гуляли с детьми, нас с Анжелкой заметили няня и Татьяна. Дома был жуткий скандал, я струсил – и Анжелка отошла тогда немного в тень… А когда я понял, что жизнь без нее не получится, она к тому времени уже уехала из домика сторожа и затерялась совсем…

Я не знаю, Кир, посещала ли тебя эта стерва-любовь, это – когда хочешь лезть на стену, и пить до бесчувствия, и уйти куда глаза глядят, потому что все в жизни ушло – ушло от тебя насовсем? Ах, как же я обозлился! И во мне снова вылез мой маленький гаденький человечек – мне стало нравиться покупать проституток, мучить их и унижать. Меня все чаще брали с собой на разборки, меткость я выработал прямо на живых мишенях. Я участвовал в похищениях людей; в «крутых терках», когда приходилось сбивать с ног здорового мужика, что-то гаденько и сладко екало в груди. Изнасиловать заложницу я отказывался, только если она была старой и страшной!

Что касается моей благополучной семьи – то из дому я ушел сразу после окончательной потери Анжелки…

Чтобы жена не шантажировала меня детьми, я взял и вычеркнул их разом из памяти с ней вместе. И получал настоящее удовольствие, когда Татьяна робко звонила мне на мобилу с просьбой привезти денег. Каждый раз я являлся пьяный и «шутливо» обзывал ее «сучкой» и «шлюшкой» – а она терпела! И от этого еще проще становилось не вспоминать о ней!

А когда Стас перекрыл важный канал поставки зелья, а сам законспирировался, у нас объявился другой «бугор», сразу просекший во мне маленького гаденького человечка. И все, со мной вместе, мирились с его бесцеремонным матерком, и шестерили перед ним, и дружно усердствовали в лизании жопы. И были уже не «один за всех – и все за одного», а каждый сам за себя, и крысятничали, и рвали из-под носа друг у друга бабки – и вся моя детская сказка оказалась липой. Я тогда стал вроде настоящего «деда» в армии, который целый год унижался и стирал чужие портянки – а теперь сам мешает с дерьмом других…

Леха закурил и откинулся на спинку стула. И я вдруг поймал себя на мысли, что вместе с ним возвращаюсь в наше детство – так горько и беззащитно правдив был его рассказ. Так менялся с каждым словом самый тон его речи, и слова становились другими, и тот гаденький тусклый человечек покидал его черты. Я прямо взглянул в его лицо, в его глаза, в которых исчезла брезгливая усталость и теперь сквозило неприютное человеческое одиночество… рядом!

Мне четкой картинкой из детства представилось – как мы с Вэном и Стасом сбежали зимой с физкультуры и мимо чахлого скверика, где ежеурочно шлепали на детских лыжах, прокрались во двор Стасова желтого дома, возле дыры в заборе развели небольшой костерок, «как Амундсен в антарктических льдах», и к нам на огонек сперва прибились Стаськины дворовые приятели во главе с этим самым Лехой, а потом заявилась и дворничиха, со скандалом и матом тащившая нас «на разборки» к матери Стаса, добрейшей Антонине Петровне. Помню, как нас наполняло гордое осознание своего геройства – еще бы, чуть не подожгли забор хозпостройки! И с каким восторгом смотрели на нас дворовые мальчишки. Лицо Лехи Пригова было тогда круглым, видимо, конопатым по весне, а зеленые крыжовины глаз смотрели на мир доверчиво и влюблённо, ежеминутно готовые к самой отчаянной преданности и самой огромной радости – за друга!

Пригов смял в кулаке недокуренный «Парламент» – и мы пустились дальше по горькой волне памяти…

– Да, мутное наступило время, когда стушевался и исчез Долбин! Все перегрызлись друг с другом, выслеживали, подслушивали – искали закрытые Стасом «каналы поставки» – основной доход, считай, накрылся с концами! Мне выпало прощупать несколько адресов, через которые поступало зелье, – проверяли их досконально, чтоб выудить любую оставленную Стасом информацию. Один адрес оказался в Доме моделей, у интересной, общительной и не старой еще директрисы. Сначала я решил незаметно понаблюдать за ее встречами, да и к самому ее «домику» присмотреться получше… Заходил несколько раз на показы – проверить, что за народишко там отирается. Публика, помню, была с гнильцой – но обычной, светской: сплетни, интриги, «ебари и ебаришки», как говорил мой батя. И девки на подиуме были им под стать. Все, кроме нее… Так я и встретил свою Ангелину снова. Она была старше всех, уже под сороковник подходило, – пожалуй, и держать бы уже не стали, если б не видимая молодость, хрупкость, изящество – и то же беззащитно-улыбчивое детство в глазах…

Ну а я уж и отлипнуть от нее не мог – и встречал, и провожал, и за ручку держался – прямо как тогда, возле кондитерской фабрики «Октябрь»! Вроде как и жизнь продолжилась. С братвой шли обычные терки, и по адресам мотался весь в мыле – а все исчезло. Помню только, как зимой поздними вечерами встречал ее у выхода и дул на замерзшие пальцы… Лихо разворачивался на зимней резине на льду у подъезда – а она спускалась по ступенькам в высоких тонких сапожках, садилась в машину и обдавала меня всего запахом хрустальной снежной чистоты и свежести, неуловимых каких-то духов и детской радостной улыбкой из беззащитно-открытых глаз…

Замуж она не хотела, хоть и была уже на излете своей модельной карьеры. Все мечтала открыть свое модельное агентство, бредила именитыми кутюрье, могла часами рассказывать об особенностях и тенденциях европейской моды…

Я никогда не врал себе насчет ее любви. Думаю, я просто был ей удобен – всегда рядом, всегда готовый защитить и помочь. И деньги, кончено, лишними не были. Я слышал, первая жена Стаса тоже отличалась на подиуме. Думаю, ему, как и мне, пришлось столкнуться с очень немалыми расходами на «реквизит» настоящей модели. Я отдавал ей все. Забросил гульбу и проституток, даже Татьяне все чаще стал отказывать. И буквально молился про себя об одном – чтобы не спросила ненароком, что у меня за работа, где мне платят такие деньги? Она никогда и не спрашивала, хотя, как я узнал позднее, думала обо мне самое худшее. Просто, как она говорила, «не останавливалась» на этом. Она вообще в жизни на многом не «останавливалась». На зависти, сплетнях, мелочных модельных склоках, ссорах из-за работы, подозрениях, слежке и скупости обычных «домашних» жен. Оттого и сохранила беззащитное улыбчивое детство в глазах, оттого и была так ненаглядно дорога мне, что только возле нее обретала хоть какой-то смысл моя бестолковая жизнь…