А потом стало ясно, что все концы своего «трафика» Долбин крепко держал в своих руках, и без него нашему новому «бугру» со всей его крутостью этот «бизнес» никак не поднять. И конечно, именно мне и поручили – хоть со дна морского – выудить Стаса, нарыть его завязки «хоть под наркозом», а самого – убрать. И сроку выделили – всего ничего. А самая гадость – знал я, где Долба мог находиться. Знал, потому и не рыскал особо по адресам-адресочкам – не мог. Не мог забыть, как Долба встал во дворе за меня один против всей дворовой шпаны! Все мог – убить, изнасиловать, похитить свидетеля, сбить с ног здорового мужика, – а этого не мог! Мог только проговориться под невыносимым, давно отработанным нашей братвой «наркозом». И я почел за лучшее – аккуратно «сделать ноги». У вас возле девятнадцатой школы, около Лаврушинки и Ордынки, стояло много пустых старых домов с расселенными коммуналками. Вот в таком домишке, на чердаке, я и подстроил якобы свою «встречу» со Стасом. Костюмчик спортивный, кожаный куртец, в котором сам ходил, и «калаша» моего постоянного подкинул. Получилось очень натурально – там как раз бомжи передрались, – так и жмур подходящий нашелся! Приодел его в свои шмотки, сунул свой «калаш» в руки, к окну пристроил. Следил, дескать, я за Долбой, а он – возьми да подкрадись ко мне сзади!

Даже нож Стаськин, бесценный, подаренный мне, не пожалел! А потом запалил чердак, будто Долба следы замел…

Слухи собирать не стал, хотя, думаю, поверили, поскольку меня не искали. А я, конечно, залег у Анжелки. И первое время все шло хорошо. Заботилась, не пилила, на мелочах «не останавливалась», тем более что и без моей «работы» мы не бедствовали – денег в заначке у меня хватало. Я даже подумывал за границу свалить, пластическую операцию сделать. Да все никак не мог от нее оторваться! Днем строил планы на будущее, даже списался кое с кем. А ночью – каждую ночь! – мы шли гулять. Ночью в Москве тихо, машин немного, и снег скрипит под ногами, и аллеи фонарей уходят вдоль улиц. Помнишь, они светили холодным голубоватым светом, а после, как передали по телевизору, в целях экономии, их заменили, и свет от этих новых фонарей стал тёплый, золотистый, как алычовый, – и было так тепло вдвоем, и казалось, что весна уже на подходе…

Эта сказка длилась всю зиму. А потом Анжелка начала потихоньку отдаляться от меня. Сначала я решил, что мы слишком много бываем вместе, да и деньги вроде пошли на убыль. А поскольку ничего страшнее ее охлаждения я и придумать не мог – наплевал на все и просто тупо вышел устраиваться на работу. Завалился в самый крутой автосервис, и, видимо, именно благодаря моей наглости и полному пофигизму – не говоря о сохранившейся «корочке» – меня легко взяли. И не понадобились ни заграница, ни пластические операции – хватило только нахальства и состояния, когда наплевать на все. По поводу трудовой книжки я ляпнул, что утеряна, так в отделе кадров даже предложили помощь в ее восстановлении. Так и вылупился из Лехи Пригова самый законопослушный гражданин. И никому он оказался не нужен и мог катиться куда подальше со своей зазнобой! На деле не все, в общем, было так гладко, но я тогда этого не знал. Я вкалывал до седьмого пота, лишь бы притащить в дом побольше, на автоматизме своей прежней семейной жизни: большая получка – любящая жена. Но с Анжелкой все выходило по-другому. Первое время она, правда, как и я, летала на крыльях рядом со мной, но не вместе. И не моя «степенная» жизнь, и уж тем более не моя получка радовали ее. Она именно летала на крыльях любви, и ее беззащитные детские глаза сводили меня с ума. Анжелка оставила работу, бросила даже свои карьерные планы, ссылаясь на свой «преклонный» возраст. Ей и впрямь было чуть за сорок, но мы оба знали, что возраст – пустая отговорка. Захоти она – с ее походкой, фигуркой, нежным полудетским профилем – ее приняли бы куда угодно. Захоти открыть агентство – я расшибся бы в лепешку, чтобы все у нее получилось! Просто все стало ненужным – и такой значимый и манящий прежде подиум, и развитие западной моды. И, как ни страшно, я сам стал ненужным ей – единственной моей женщине на свете! У нее появился кто-то другой…

Я боролся. Я хотел узнать о нем все. Мы тем не менее продолжали жить вместе, Анжелка не гнала меня, хотя часто пропадала куда-то. И я догадывался куда. Жестокости в ней совсем не было. Да и он, как я со злорадством догадывался, не очень-то звал ее к себе. Не мог и я бросить ее и уйти, ведь материально моя ненаглядная целиком теперь зависела от меня, что доставляло мне хоть и мучительную, но радость.

Вместо прежнего интереса к развитию моды я подметил в ней интерес к политическим событиям. Общения Анжелка никогда не любила, так что при полном отсутствии болтливых подружек я, хоть и ненадолго, становился ее собеседником. С политики она перекидывалась на жизнь городского дна. Почему-то ее заинтересовала проституция. Одно время она неустанно расспрашивала меня о моих любовницах-проститутках: не беседовал ли я с ними «за жизнь»? Как я думаю, из какого слоя общества они в большинстве своем берутся?

Однажды поздно вечером я нашел ее горько плачущей со стаканом джина «Бифитер» в руке. Анжелка прижалась ко мне, как давно уже этого не делала, и горестно призналась в том, сколько постелей пришлось ей пройти, ей, безродной девчонке, без всяких протекций и связей, чтобы попасть на московский подиум, и как это было гадко. Я знал, что у нее было много мужчин, и мысль эта мучила меня невыносимо. Я научился утешать себя тем, что она просто жертвует собой ради карьеры, и только со мной она – по любви. Но слушать ее плач я не мог. Усталость разом слетела с меня. Я выкинул бутылку, швырнул Анжелу на кровать и впервые дал ей пощечину – скорее оплеуху. Вид ее багровой щеки и трясущихся губ выгнал меня из дома в промозглую осеннюю ночь. Я не смог даже напиться, думал только о ней и о преступлении, которое только что совершил – именно совершил, свалял дурака, ударил ребенка, – и чувствовал себя по уши в дерьме. Под утро робко вернулся, юркнул в постель, радуясь, что она уснула. А наутро она сама попросила у меня прощения. И никакой другой жизни – жизни без нее – у меня не будет и быть не могло. Я это знал – вот и растягивал ту последнюю, прошлогоднюю осень.

В ту осень она снова принялась рассказывать мне о вас. О том, как она влюбилась в тебя, Кир, еще в первом классе и однажды выкрала твой портфель на перемене, а после урока снова подсунула его тебе в парту. И на обложках всех своих учебников ты читал слова «я тебя люблю» и не мог понять: кто это пишет? Рассказывала о ваших лыжах в скверике, идущем от школы до нашего желтоватого домишки. Тогда я и поведал ей про костер, который вы развели как-то у нас во дворе. Я внимательно слушал ее, но знал, что дело не в тебе, Сотников. И довольно скоро вычислил Дэна. Дэна Забродина. Специально ходил в вашу редакцию посмотреть на него – и удивлялся: маленький, головастый, физия, правда, ничего, но куда до меня, спортсмена и плейбоя!

Легче мне от этого не стало. Я всегда знал, что не может любовь принадлежать одному человеку. Мука в том, что сам я принадлежал любви. Следил за Анжелиной радостью, и хотел сохранить ее беззащитное сердце, и одновременно хотел убить ее, чтобы покончить все разом. И то и другое удушало меня своей невозможностью. А потом, этой зимой, – в ней вдруг словно выключили невидимую лампочку. Жизнь «придонной» Москвы разом перестала интересовать ее. Она перестала закрываться от меня в кухне с мобильником, исчезать по вечерам и на выходные.