И все это, все это я мог бы пережить. Пережить, зная, что все равно никого, кроме меня, с ней рядом нет. Но случилось страшное: она перестала быть самой собой. Сука-любовь выкрала ее душу. Анжелка сгорбилась, потемнела, походка ее стала неуверенной, она шла теперь так, словно приволакивала непослушные ноги. И глаза её, беззащитные детские глаза, будто ослепли. Живое улыбчивое детство ушло из них – и глаз на ее лице не стало. Моя любимая превратилась в потаскушку, усталую дешевую шлюху. Как раз такую, каких я особенно любил в своё время мешать с грязью.

И наша жизнь кончилась.

Кончилась сука-любовь.

И теперь я просто не могу «уйти» раньше ее. Я знаю, она жива. В нашей квартире я остался один. Я прощупал ходы назад, к братве, и узнал, что Стас погиб, и все думают, как удачно я все подстроил, если выжил. Выяснил, что все его бумаги сгорели, так что и в этом с меня взятки гладки. Эх, брателлы, знали бы вы, как мне на это наплевать! Я снова вернулся к старому. Жаль, бригада наша распалась. Но я тут же сколотил другую. Бабла у меня на все хватает. Баб я теперь видеть не могу, ничего особо не надо, так что заначка растет. Недавно Анжелка опять появилась. Плакала, что убила его, Деньку Забродина. Что подбросила к телу волыну с твоими инициалами, хотела, чтоб на тебя подумали. Анжелку я жалею. На тебя бы и подумали, да уж больно въедливый и недоверчивый этот Коротков, скотина! Вот и пришлось брать тебя, получать твое «чистосердечное» и отправлять его начальству, чтоб быстрей дело закрыли.

Зла я на тебя не держу, может, тебе и скостят срок, все-таки ты человек известный. А Анжелку мне, сам понимаешь, сдать нельзя. Так что хочешь – сразу пиши «чистосердечное», хочешь – посиди на игле. Времени у нас в обрез. Дня три от силы. Пока длится твоя подписка о невыезде. Вот так вот, братан…

Пригов снова откинулся на спинку стула и снова закурил. Где-то с середины рассказа глаза его начали тускнеть и затягиваться рыбьей слизью, а лицо – принимать прежнее хамовато-брезгливое выражение. Даже голос поменялся, снова становясь глуховато-невыразительным. Передо мной, как и вначале, сидел человек, у которого что-то главное в этой жизни украли. Человек, который много мучился и унижался сам, чтобы обрести «право» мучить и унижать других. Человек, который уже не откажется от этого права.

Он встал, Вован тотчас очутился рядом. Вдвоем они заломили мою руку, тонкая игла с обжигающим снадобьем вошла мне в вену. На миг мне стало знобко, потом сладкое тепло разлилось по всему телу, и я погрузился в наркотический сказочный сон…

Мне снилось, как однажды в сентябре (мы уже учились в седьмом классе) мы, все вчетвером, слиняли с уроков и убежали в Лужники, где проходил очередной московский кинофестиваль. В то время фестивали были событием, люди давились за билетами и просиживали по многу часов в кинозалах. Для нас все случилось впервые, и впервые Лужа предстала в совершенно новой роли: вся арена заставлена рядами зрительских кресел, зрители снизу доверху усеивают трибуны, и лучшие зарубежные фильмы идут с синхронным переводом на огромном экране. Именно с тех пор в мою память врезалась фраза: «Кинокомпания «Метро-Голдвин-Мейер» представляет…»

Места наши, как и в жизни, оказались на самом верху, под крышей, – солидный же зритель предпочитал тесниться на нижних местах как более престижных. Так что мы расположились с комфортом, сидели с ногами на деревянных скамьях, обняв колени.

Кроме неиссякаемого интереса к самым разным людям, я с детства имел одну неистребимую особенность: попав на долгожданное мероприятие – в кино или театр, концерт в консерватории, даже иногда на дискотеку, – я полностью умел «выключать» на время окружающих, с их болтовней, чихами и репликами не по делу. Они исчезали из моего пространства, и я оставался наедине с пьесой, фильмом или музыкой. Я полностью погружался в них, проживал отдельную жизнь вместе ними и совершенно не учитывал, кого кто играет в фильме или пьесе и кто исполняет музыку. Не было актеров и исполнителей, были я – и автор, и именно поэтому лучшее из виденного и слышанного прочно оседало в моей памяти.

На фестивале мы провели целую неделю, полностью оторвавшись от уроков. Я впервые познакомился с Кеном Кизи и Милошем Форманом в «Полете над гнездом кукушки», с очень искренним турецким фильмом о запретной горькой любви девочки и мужчины из разных семей. Фильм назывался «Яс меди» – «Лето кончилось». А еще – с трагическим детством последнего китайского императора – беззащитного ребенка, которого верные слуги прятали от посланцев жестокого узурпатора, занявшего трон…

Закончилось наше приключение, как и обычно, большим скандалом, и злобная Ж-2 ходила жаловаться нашим родителям и добилась их полного понимания и категорического запрета на наши встречи и у моей матери, и у Венькиной Валерии Васильевны, большинством голосов поборовших робкие возражения Антонины Петровны. Но этот запрет мы кое-как обошли, а фестивальная неделя оказалась такой длинной, незабываемой, подарившей нам понимание без слов, без жестов, одними глазами или улыбкой…

И в сладком наркотическом сне я опять вернулся в наше детство, опять был с единственной рыцарской Дружбой и единственной Любовью, и опять плакал над самым горестным фильмом – «Осенняя ярмарка». Кажется, немецкой киностудии… Фильмом о том, что настоящие яркие праздники случаются у нас редко, чаще всего в детстве или в юности, и потом никогда не повторяются…

Были и другие сны, и во всех них я двигался легко, молодо, без всякой поддержки, и все мне удавалось… Когда я просыпался, вездесущий Вован подтаскивал мне утку, кефир и кусок хлеба. Он что-то недовольно ворчал, но я не слушал его. Стоило мне доесть все это, и неизменный тонкий шприц наполнял едковатым, но с каждым разом все более желанным снадобьем исколотую вену. Озноб, тепло по жилам – и я проваливался в благословенное и сволочное детство…

Сколько прошло дней и какие события происходили в это время – не знаю.

Не знаю, подписывал ли я чистосердечное признание в убийстве Дениса Забродина или мои похитители потеряли терпение и собирались вколоть мне дозу вечного сна…

…А потом я открыл глаза – и увидел Ероху. Да-да, Вениамин Сергеевич Ерохин, москвич, 1960 года рождения, русский, неженатый, нарисовался перед моими красными воспаленными глазами собственной персоной. И с улыбкой на радостном, как блин, лице.

Сначала я решил, что меня докололи до явного бреда. Что, впрочем, как и все с недавних пор, было мне глубоко фиолетово…

Я поднял слабую руку и попытался ущипнуть себя, но рука моя оказалась перехвачена настоящим мужским пожатием, а затем верный мой дружбан стиснул меня так крепко, что я не только пробудился окончательно, но и окончательно поверил, что все это – не сон. И мои тайные надежды, как в детстве, что добро обязательно победит, что как-то вдруг меня найдут и наше детское братство, как всегда окажется рядом и выручит мою непутевую головушку, – мои надежды самым позорным образом навернулись на глаза крупными слезами…

А Венька, тоже как-то подозрительно пряча свои глаза, принялся хлопотать, отвязывать меня от моего последнего, как думал я, ложа, излишне суетясь и рассказывая обо всем без остановки…