Признаться, мистер Коулмен приятно удивил меня. Оказываетсяу него доброе сердце и чувствительная душа.

Он не стал расспрашивать меня, почему я так дико завизжала,и я прониклась к нему благодарностью за это. Что я могла бы сказать воправдание? Разумеется, какую-нибудь чушь несусветную.

Впредь будь благоразумнее, сказала я себе, поправляя манжетыи разглаживая передник. Этот спиритический вздор не для тебя.

И я принялась упаковывать мои собственные вещи, проведя заэтим занятием остаток дня.

Отец Лавиньи был столь любезен, что выразил глубокоесожаление по поводу моего отъезда. Сказал, что моя жизнерадостность и здравыйсмысл служили всем им большой поддержкой. Здравый смысл! Какое счастье, что онне знает о моих психологических экзерсисах[40] в комнате миссис Лайднер.

— Что-то мосье Пуаро не видно сегодня, — заметил он.

Я объяснила, что Пуаро собирался весь день рассылатьтелеграммы.

Отец Лавиньи поднял брови.

— Телеграммы? В Америку?

— Наверное. Как он выразился, “по всему свету”, но, думаю,преувеличивает, как все французы.

Сказала и тут же покраснела — ведь отец Лавиньи тожефранцуз. Впрочем, он, кажется, не обиделся, просто весело рассмеялся и спросил,нет ли чего новенького о человеке с косоглазием.

— Не знаю, — сказала я, — не слыхала.

Отец Лавиньи вспомнил о том случае, когда мы с миссисЛайднер заметили, как этот араб стоял на цыпочках и подглядывал в окно.

— Он явно испытывал какой-то особый интерес к миссисЛайднер, — сказал он со значением. — Я вот все думаю, может быть, это европеец,переодетый арабом?

Такое мне в голову не приходило. Поразмыслив хорошенько, японяла, что действительно сочла его арабом только по одежде и смуглой коже.

Отец Лавиньи сказал, что хотел бы обойти вокруг дома ивзглянуть на то место, где мы с миссис Лайднер его видели.

— Кто знает, вдруг он обронил что-нибудь. В детективныхрассказах преступники обязательно что-то роняют или теряют.

— По-моему, в жизни они куда более осмотрительны, — сказалая.

Я принесла носки, которые только что заштопала, и положилана стол в гостиной, чтобы мужчины потом разобрали их. Делать больше былонечего, и я поднялась на крышу.

Тут стояла мисс Джонсон. Она, видимо, не слышала, как яподнималась. И только когда я подошла к ней вплотную, она меня заметила.

Я сразу поняла, что с ней что-то неладно.

Она стояла, глядя в пространство остановившимся взглядом, илицо у нее было ужасное. Будто видит перед собою что-то, во что невозможноповерить.

Я была потрясена. Помните, на днях она тоже была не в себе?Но тут что-то совсем другое.

— Голубушка, — сказала я, — что с вами? Она повернула головуи уставилась на меня невидящим взглядом.

— Что с вами? — повторила я. Гримаса исказила ее лицо, будтоона хочет сглотнуть, но у нее сдавило горло.

— Я все поняла. Только что.

— Что именно? Скажите. Вы что-то видели? Она сделала надсобой усилие, пытаясь взять себя в руки, но тщетно. Выглядела она все равноужасно.

— Я поняла, как можно проникнуть сюда так, что никто недогадается.

Я проследила за ее взглядом, но ничего не увидела.

В дверях фотолаборатории стоял мистер Рейтер, отец Лавиньишел через двор. И больше ничего.

В недоумении я обернулась к ней — она не отрываясь смотрелана меня каким-то отрешенным взглядом.

— Ей-богу, — сказала я, — не понимаю, о чем вы. Может быть,вы объясните? Но она покачала головой.

— Не сейчас. Позже. Как же мы сразу не поняли? Мы должныбыли понять!

— Если бы вы мне сказали… Она снова покачала головой.

— Я должна все как следует обдумать.

Она прошла мимо меня и нетвердыми шагами стала спускаться полестнице.

Я не последовала за ней — было слишком очевидно, что онаэтого не хочет. Я села на парапет и попыталась разобраться, но ничего у меня неполучалось. Во двор можно проникнуть только одним способом — через ворота. Яогляделась. За воротами, держа под узды лошадь, стоял бой-водовоз и болтал споваром-индийцем. Пройти мимо них незамеченным было просто невозможно.

Я в растерянности помотала головой и пошла вниз по лестнице.

Этим вечером все мы рано разошлись по своим комнатам. Заобедом мисс Джонсон держалась почти так же, как обычно. Правда, взгляд у неебыл какой-то ошеломленный и раза два на вопросы, обращенные к ней, она отвечаланевпопад.

Да и все мы чувствовали себя за обедом как-то неуютно. Выскажете, что после похорон это естественно. Но я знаю, что говорю.

Еще совсем недавно во время наших трапез мы могли быть имолчаливыми и подавленными, но тем не менее за столом царила дружеская атмосфера.Мы сочувствовали доктору Лайднеру в его горе, и у нас было ощущение, что все мыв одной лодке.

Но сегодня вечером мне вспомнилось мое первое чаепитие,когда миссис Меркадо не спускала с меня глаз и мне казалось, что вот-вотслучится что-то непоправимое.

В тот день, когда мы сидели за обедом во главе с мосьеПуаро, я тоже испытала нечто подобное, только, пожалуй, гораздо сильнее.

Сегодня же это чувство особенно остро владело нами. Все быливзвинчены, нервничали, все были на грани срыва. Казалось, упади на пол ложечке— и раздастся вопль ужаса.

Как я уже сказала, мы рано разошлись в тот вечер. Я почтитотчас легла. Последнее, что я слышала, проваливаясь в сон, был голос миссисМеркадо у самой моей двери, желающей доброй ночи мисс Джонсон.

Уснула я сразу же, утомленная и нервным напряжением, и,пожалуй, в еще большей степени моими дурацкими упражнениями в комнате миссисЛайднер, и проспала тяжело, без сновидений несколько часов.

Проснулась как от толчка, с ощущением надвигающейся беды.Кажется, меня разбудил какой-то звук. Я села в постели и прислушалась. Вот онповторился снова.

Ужасный, отчаянный сдавленный стон.

В мгновение ока я соскочила с кровати и засветила свечку.Прихватив фонарик на тот случай, если свечу задует, я вышла во двор иприслушалась. Звук раздавался где-то совсем рядом. Вот снова — из комнаты,соседней с моей.., из комнаты мисс Джонсон.