– Посылочка у вас должна быть от него.

Хотелось Никодиму отрицательно потрясти головой – мол, нет ничего, не оставлял, ошиблись вы. Не хотелось ему басурманам этим помогать. Но никуда не денешься. Как сказал Седой – так тому и быть. Это его вещь.

– Сейчас, – он вытащил коробочку и передал мужчине. – Это все?

– Все, – на миг будто отблеск пламени из самой преисподней озарил его пришельца. Или только показалось? – Спасибо, батюшка. На церковь.

Он вытащил несколько крупных купюр и положил на стол.

– Поставьте свечку за Седого. Побольше. Крепкий он человек был. Заслужил свечу…

Урча, тяжелая машина покатилась по проселку, разбрызгивая широкими колесами лужи и грязь. А отец Никодим стоял, прислонившись к церковной ограде, и по его щеке катилась слеза…

* * *

Шеф выглядел как обычно – скучающе-изучающе равнодушный. Как сейчас принято говорить – это имидж. Человек, который выше обыденной суеты, декадентски утомленный. Впрочем, впечатление обманчивое. Чем более размякший вид у шефа, тем у него больше ушки на макушке.

Выслушивая мой доклад о Меньшевике, он пару раз демонстративно зевнул – для знающих людей это сигнал, что у него какой-то козырь в рукаве. Сейчас вынет его – мол, что вы ерундой занимаетесь, я сейчас вас походя умою.

– Занимательно, – оценил он результат нашей работы. – Значит, Меньшевик что-то затеял и гонял в Северную Венецию.

– Возможно, и затеял, – кивнул Железняков.

– Саша, – кивнул шеф Симонову, – расскажи товарищам о Яго.

– Источник сообщил, что и Яго что-то готовит. И тоже ездил в Питер.

– Какого числа? – встрепенулся Железняков.

– Тоже где-то девятнадцатого или двадцатого.

– Интересно, – произнес я. – И чего им надо? Может, Эрмитаж обчистить решили?

– Только не вместе, – возразил шеф. – Любят они друг друга, как кошка собаку.

– Притом и кошка, и собака бешеные, – добавил Симонов.

– Могли на какой-нибудь подпольный аукцион приехать, – предположил Железняков. – Или сферы влияния делить.

– В Москве бы делили. На бывшей горкомовской дачке встретились бы и обсудили дела свои, – отмахнулся шеф.

– Меньшевик толкался около Крестов, – встрял я. – Может, оба встречали кого?

– Встречали? – приподнял вопросительно бровь шеф. – А что, может быть.

Он нащелкал номер начальника ленинградского антикварного отдела.

– Здорово, Дима. Из Москвы беспокоят. Узнал? Значит, богатым не буду… Слушай, кто-нибудь из Крестов освободился числа девятнадцатого-двадцатого июня из нашего контингента? Не мелочь пузатая, а кто покруче. Твои ребята вычислили нашего клиента, который там крутился. Меньшевик. А, слышал… Узнай.

Через десять минут из Питера перезвонили.

– Так, – кивнул шеф. – Ясно… Так… Ничего себе. А куда она делась? Не знаешь… – Семеныч черканул что-то на листке. – Как там барыга по кутузовскому портсигару – не колется? Уж постарайтесь. Дело на контроле… Ладно, давай.

Шеф повесил трубку.

– Такая картина наблюдается. Девятнадцатого числа из Крестов по отбытии наказания освободилась Елизавета Лаврентьевна Прядкина. Женщина Седого.

– Он же давно в могиле, – сказал Симонов.

– Точно. Но дело его живет.

Дело Седого было одним из крупнейших по нашей линии. И мы вместе с питерскими коллегами тянули московские концы.

– Яго и Меньшевик ездили ее встречать. Зачем? – спросил Железняков.

– Уж не из доброго отношения к Седому, – хмыкнул Симонов. – Если бы на могилу его плюнуть – это пожалуйста, за ними бы не заржавело.

– Сокровища Седого, – хлопнул я в ладоши…

* * *

На вора в законе Седой был коронован в сорок шестом году в сибирской пересыльной тюрьме. Воры там были изолированы по разным камерам, поэтому общались члены приемной комиссии при помощи маляв – записок, а также перестукиваний. Воры пришли к выводу, что пацан (молодой кандидат на звание) зарекомендовал себя правильным человеком. В армии не служил, с ментами не общался, на жизнь зарабатывал исключительно кражами. Перед администрацией не гнулся, ходил в отрицаловке, поработал на «благо воровское» – то есть собирал средства на общак, к старшим товарищам относился с почтением. Морально устойчив. В нарушениях закона не замечен. Достоин высокого звания.

Это был разгар «сучьей войны». С фронта возвращались бывшие штрафники и солдаты, до Великой Отечественной войны бывшие ворами, порой весьма авторитетными, многие из них взялись за старое и снова нашли пристанище в ГУЛАГе. По закону как служившие в армии, «автоматчики» подлежали разжалованию в мужики. Последних это не устраивало, и они сколачивали в зонах свои группировки. И резали ортодоксов как в войну немцев – без всякой жалости.

Прошли годы, и Седому было смешно и ностальгически грустно вспоминать себя, безраздельно преданного воровской идее и законам, считавшего, что это и есть единственно возможный способ существования для сильных и благородных людей. Тогда никому в голову не могло прийти, что когда-нибудь воры в законе превратятся в эдаких директоров преступных концернов с секретаршами, телохранителями и многочисленным персоналом. Тогда быть вором в законе означало воровать и учить этому делу других, вести довольно суровый образ жизни и во время отсидок править делами в зоне. Быть равным среди равных. Стать одним из самых молодых законников – это большое доверие. Его надо оправдывать. Даже ценой жизни. Когда «автоматчики» затащили Седого в «ссученный» барак и, приставив заточку к горлу, пытались заставить целовать «ссученную» финку, что означало отход от ортодоксов, он отказался и был уверен, что пришел последний час. Отбила его от ссученных подоспевшая правильная братва.

С годами Седой подрастратил былой запас правоверности. Он понял, что есть вещи поважнее воровской идеи. Поэтому, когда его прогоняли через круги ада в «крытой» тюрьме, где администрация давила законников и вымогала расписки в отказе от воровских законов, он подписал такую бумагу. Здоровье и жизнь тогда стали для него важнее. Впрочем, он не ошибся. Он вообще редко ошибался. Потом воровской сход все равно признал эти расписки недействительными – слишком многие их подписывали.

В последние годы в распри в преступном мире у́ченный горьким опытом старый вор предпочитал не вмешиваться. В восемьдесят втором в воровской империи наметилось первое крупное размежевание, после которого законники начали убивать друг друга без решения сходок – дело ранее невиданное. Тогда грузинские воры, привыкшие, что в их горной республике в районе есть два главных человека – секретарь райкома и вор в законе, да еще неизвестно, кто главнее, – на сходняке восемьдесят второго года протащили решение: программой-максимум для воровского общества считать приход к государственной власти. Это было грубейшее попрание закона, наказывающего не иметь ничего общего с властями. Потом это решение отменили, но трещина в воровском мире прошла. Седой ни на чью сторону не встал. У него были интересы поважнее. Его жгла страсть к искусству.