через нашего князя Белозерского Михаила Андреевича, тот за нас горой стоит. А игумен наш в стороне наблюдает да посмеивается. Сам подумай, кому охота за просто так с деньгами своими расставаться?!

— Так ведь по Божескому закону положено своему владыке десятину отдавать, — прикинулся наивным Иосиф.

Антоний подозрительно глянул на собеседника, но тот ответил приветливой и доброжелательной улыбкой. Казначей расслабился, отбросив подозрения.

— Это кто как устроится, — рассудил Антоний. — Кстати, часть наших старцев так же, как и ты, рассуждает, мол, нельзя законов нарушать. А есть и такие, кто вообще осуждают игумена за то, что земли с крестьянами и дворы в дар принимает, говорят, что монахи своим трудом жить должны. Да только кто ныне нищих-то почитает? Сам погляди: чем богаче обитель, тем больше ей почтения, больше паломников, уважения и прав.

— А как думаешь, отчего митрополит Геронтий вашу сторону взял? — поинтересовался Герасим.

— Так правда же на нашей стороне, мы ведь не нового чего-то требовали, а лишь всё по старине оставить просили! К тому же, — казначей понизил голос, словно его в лесу мог услышать сам глава Церкви, — говорят, меж митрополитом и нашим архиепископом старая нелюбовь, вот они и рады насолить друг другу! Так что наша взяла!

«Это ещё неизвестно, — подумал про себя Иосиф, — не зря небось Вассиан в Москву к государю помчался, без надежды на победу не поехал бы!»

Но он промолчал, не желая открывать свою симпатию и родство с архиепископом.

К Кириллову подъезжали по бескрайним голубоватым от чистого весеннего неба снежным просторам, мимо отяжелевших под давлением влажных белых хлопьев деревьев. Дело приближалось к вечеру, и снег на глазах синел, темнел, поскрипывая под полозьями саней. И когда уже закрался страх, как бы не застрять в снежной пустыне на ночь, вдали показались деревянные ворота монастыря. Остановились переночевать в гостевой избе с другими паломниками.

Успели лишь на повечерницу. И тут, в прекрасном старинном храме Успения Богоматери, Иосиф понял окончательно, что с ним творится что-то неладное, что Господь не желает слышать его. Всю дорогу молил он Бога, чтобы простил ему совершенный им грех прелюбодеяния, освободил от плена блудных мыслей, но молитвы его были тщетны. В самый неподходящий момент, вместо чистых и светлых помыслов, обращённых ко Всевышнему, перед глазами возникала Февронья, его соблазнительница, вспоминались её прикосновения, тело бросало в жар.

Иконы оставались равнодушны к его мольбам о снисхождении. И по пути, и на остановках, и в прекрасных ростовских храмах лики святых безразлично взирали на все его стенания. Молитва его летела в пустоту, не отзываясь в душе прежней сладостью, не наполняла радостью от общения с Творцом. Господь был холоден и нем. Божия благодать оставила Иосифа. Тоска по оставленной в Твери страсти постоянно давала себя знать, Фенечка преследовала его своим присутствием, взглядом, запахом, не давала сосредоточиться на молитве. Не помогали ему ни пост, ни голодание, ни молчальничество.

Здесь, в Кирилловом монастыре, повторилось то же самое. От стен старого намоленного храма, от икон на него веяло холодом и равнодушием. В самый разгар службы ему, вопреки желаниям, вспомнились мольбы оставленной им женщины, её слёзы, захотелось узнать, чем она занимается, не натворила ли чего. Он отогнал от себя наваждение, но легче ему от этого не стало. Молитва вновь не шла на ум. На сердце легла тяжесть.

Утром, когда только ещё начинало светать, ещё до начала утрени, паломники были представлены игумену Нифонту. Это был высокий властный старец лет пятидесяти, который, просветив гостей умным серым взглядом из-под лохматых бровей, спросил о цели приезда. Неожиданно строгое лицо игумена расплылось в улыбке:

— Неужто это ты, Иосиф? Из Пафнутьева монастыря? — спросил он гостя, похлопав его по плечу. — Погоди, а это же Герасим? Как же я сразу-то вас не узнал? Повзрослели, посолиднели! — Нифонт искренне обрадовался товарищам, с которыми когда-то делил хлеб и воду в одной обители. — С чем пожаловали? Небось без Пафнутия горько стало?

— Не без этого. А сюда пришли, как и другие паломники, праху преподобного чудотворца Кирилла поклониться, поглядеть, как другие люди живут, у вас поучиться.

— Может, ещё и остаться надумаете, я рад вам, рад, — проговорил Нифонт. — Я вам келью удобную определю, есть у нас одна свободная, зимой всегда с этим полегче. Располагайтесь, вас после службы проводят. А теперь поспешим...

Они двинулись в храм. По пути Иосиф решил не говорить Нифонту о том, что он стал игуменом, ибо жаждал искупления своего греха на самой тяжёлой работе. Нифонт тем временем оглянулся и добавил:

— Сегодня ещё отдохните с дороги, обустройтесь, поглядите обитель, а завтра после утрени подходите за послушанием. На службу в храм являйтесь вовремя, впрочем, этому вас не надо учить... Жаль, что теперь не могу поговорить с вами, молодость вспомнить, учителя нашего, дел много. Да ещё успеется!

Нифонт в новой роли сразу понравился Иосифу. Именно таким видел он в своём представлении настоящего игумена: строгим, властным, деловым, одновременно красивым внешне, понимающим. Невольно сравнил его с Пафнутием. Тот был святым человеком, но слишком мягким и робким для владыки. Даже птицу боялся обидеть. Вот и привыкли пафнутьевские иноки к вольности, распустились, никакой дисциплины после его ухода не в состоянии были принять. Впрочем, ему, грешнику, теперь надо не других, а себя лишь осуждать, — подумал тут же Иосиф.

После утрени к ним подошёл уже знакомый казначей Антоний и сам повёл их в домик, где предстояло остановиться. Видно было, что он проникся к ним самой глубокой симпатией, возможно, на его отношении к гостям сказалось и их близкое знакомство с самим игуменом. В келье, которую им отвели, было достаточно уютно, имелся стол, широкие лавки для отдыха, мягкие тюфяки, свечи, иконы. Антоний терпеливо ждал в сенцах, пока они разложат свои узлы, оглядятся. Затем радушно предложил:

— Давайте, пока у меня время есть до обедни, покажу вам нашу обитель! А после литургии и трапезы вернётесь, натопите печь, отдохнёте. День длинный, всё успеете.

— Да мы и без того уж у тебя, брат, много времени отняли, неловко нам, — извинялся Иосиф, тем не менее обрадованный приглашением.

— Ничего, я своё наверстаю, — добродушно проговорил Антоний, поглаживая свой объёмный живот, торчащий из распахнутой шубы. — Перед игуменом я ещё вчера отчитался, а остальные дела подождут. Давайте с храма и начнём!

Антоний провёл гостей в опустевшую церковь, где только что отстояли