вместе, под присмотром, в бережении. Ключи имеются лишь у меня, у настоятеля да у инока, который за домиком смотрит. Без надобности тут никто не бывает.

Увидев, что Герасим взял со стола Евангелие, Антоний пояснил:

— Эту единственную книгу как раз не сам преподобный переписывал, а ученик его Христофор. Здесь она одна лишь, так сказать, посторонняя, но игумен любил её и пользовался ею постоянно, оттого она тут оставлена. А остальные тринадцать книг — все лично им самим написаны. От него-то и пошла в монастыре нашем традиция книги собирать. Все игумены подражали преподобному Кириллу и сами не считали для себя зазорным сей труд кропотливый. Да вы не спешите их листать, у нас все они, наново другими переписчиками перебелённые, есть в библиотеке. Там и возьмёте к себе в келью, если вас что-то заинтересует. А тут лучше письма основателя поглядите. Это лучшее свидетельство о житии нашего старца.

Антоний открыл одну из кожаных папок и достал плотный, пожелтевший слегка, сложенный пополам лист бумаги, исписанный крупным полууставом с двух сторон. Прочёл:

— «Духованая граммата Преп. Кирилла», — и протянул её Иосифу, ибо тому не терпелось взять лист в руки, прочесть хоть несколько строк, написанных самим преподобным старцем, попытаться понять принципы, по которым он жил, по которым строил свою обитель, взаимоотношения с иноками.

Но Антоний мягко отстранил лист от глаз гостя:

— Теперь некогда читать, если захотите, я вам ключ позже дам, на досуге и займётесь этим делом. А теперь вот ещё поглядите копии с писем, которые чудотворец наш писал знаменитым князьям русским. Это — послание великому князю Василию Дмитриевичу, дедушке нынешнего государя. Это — его брату Юрию Дмитриевичу Звенигородскому, тоже сыну Дмитрия Донского. А это — их третьему брату, Андрею Дмитриевичу, владельцу здешних земель, князю Можайскому и Белозерскому. Весьма любопытно, только прочтёте в другой раз, теперь нам на литургию пора, а потом и на обед...

Они вернулись в сени, молча набросили свои тёплые одёжки. Вновь перекрестились на образа и выбрались на яркий солнечный свет. День был в самом разгаре. Иосиф задержался возле знаменательной кельи и тихо обратился с молитвой к преподобному, чьи вещи и писания он только что держал в руках:

— Отче, помолись за меня перед Всевышним, пусть простит мне грех, окаянному!

По пути к храму, оглянувшись по сторонам и понизив голос, казначей тихо дополнил свой рассказ об обители:

— Есть у нас и ещё одна достопримечательность, но её редко кому показывают. Живёт у нас чернец необычный, да вы небось немало о нём слышали, Басенок Фёдор Васильевич, боярин великого князя Василия Тёмного, отца нынешнего государя. Знатный был боярин, властный, воевода известный. Поддержал он в трудную минуту семью великокняжескую, на их стороне против Шемяки выступил, уважали его за это в Москве. Да в тот самый год, как умер великий князь Василий Тёмный, ослепили его по приказу государя нынешнего и сослали в железах в наш монастырь. Теперь он совсем стар стал, слаб, болеет часто. Железа, конечно, с него сняли, иногда в храм на службу приводят. А так более сидит он в своей келье тесной, думу горькую думает.

— Это не отец нынешнего посла великокняжеского Басенкова Никиты, у которого двор большой на Арбате, неподалёку от стен городских?

— Его самого. А вы о нём откуда знаете?

— К нам в монастырь он не раз приезжал, вклады делал. Говорят, в чести он у государя нынешнего.

— Может быть. Раза два он и у нас бывал, с отцом виделся. Говорят, специально у великого князя разрешение брал.

— А что же так жестоко поступил государь с боярином-то отцовским любимым?

Казначей Антоний вновь оглянулся по сторонам, будто открывал невесть какую тайну:

— Там длинная история, теперь мне недосуг о ней рассказывать. Суть в том, что как раз в тот год, как разболелся отец нынешнего государя и помирать собирался, совершил Басенок с товарищами попытку освободить из заточения Василия Ярославича, внука Владимира Храброго, брата родного великой княгини Марии Ярославны и, стало быть, дядю самого Иоанна Васильевича. А того будто бы заточили за то, что хотел престол у слепца, у Василия Тёмного отнять. Словом, заговор-то открыли. Сколько людей лучших тогда казнили — страшно вспомнить! Били кнутом, секли руки, носы резали, головы отсекали.

— Это и мы знаем, — подтвердил Иосиф, — слыхали.

— Ну а Басенок вроде бы как зачинщиком был, он же другом был с Василием Ярославичем, вместе они с Шемякой-то сражались, престол государю возвращали. Однако, говорят, его великий князь по заступничеству матушки Марии Ярославны пощадил, ослепил только да в монастырь сослал.

— Ничего себе «только», — усмехнулся Герасим.

— Дал возможность грехи свои отмолить. Впрочем, захотите, сами сможете его расспросить. Много лет с ним не позволяли посторонним и паломникам общаться, под стражей держали. Теперь уж он стал никому не страшен.

— А Василий Ярославич жив ещё?

Вместо ответа раздался колокольный звон, зовущий к обедне. Собеседники приблизились уже к храму, куда со всех сторон стекались иноки.

— Жив вроде бы пока, — ответил Антоний, — но это отдельный разговор...

Каждый из паломников на следующий же день получил в Кирилловом монастыре послушание по душе и по желанию. Иосиф — на хлебне, Герасим — переписчика. И потекла тихо их новая монастырская жизнь. Отличалась она от той, что была в Пафнутьевом монастыре, лишь большей строгостью и тем, что тут всё-таки жили всё ещё по заведённому когда-то основателем преподобным Кириллом Белозерским общежительному уставу. Хотя старики ворчали, что многое, многое уже не так, как прежде. Впрочем, старики часто бывают недовольны новшествами.

Службы в храме тут традиционно занимали почти третью часть суток, а по праздникам растягивались и на большее время. Немного меньше времени занимала работа по выполнению послушания, правда, благодаря заботам владыки Антония, работников в пекарне было достаточно, и Иосифа там всегда готовы были подменить, чем, правда, сам он старался не злоупотреблять. В обители он нашёл много новой и интересной для себя литературы и увлечённо читал всё свободное время. Кое-что даже решил переписать для себя. Продолжал знакомиться с монастырём, с его насельниками, хотя и тут они с Герасимом старались не растрачивать себя и свою душу на пустопорожние разговоры. Словом, всё было хорошо, за исключением главного: молитва, которую он день за днём обращал к Господу и Пресвятой Его матери, оставалась безответной, а душа его по-прежнему пребывала в смятении. Оттого долгие часы