утреню, приблизился с ними к иконостасу. Они остановились возле образов, перед которыми продолжали догорать несколько из зажжённых ещё во время службы свечей.

— Этот храм поставлен при игумене Трифоне больше тридцати лет назад. При том, который батюшку нынешнего государя от неправедной клятвы вероломному Шемяке освободил, — уточнил казначей. — Хозяйственный был этот игумен, без устали расширял и строил обитель. Он и второй храм поставил — во имя святого Иоанна Предтечи, и трапезную, в которой вы вчера ужинали. Обратили внимание, сколь она хороша и просторна?

Паломники охотно закивали в знак согласия, хотя, честно сказать, вечером в полутьме и от усталости не очень-то разглядели, где трапезовали.

— И гостевые палаты, где вы ночевали, тоже при нём сделаны, и кельи многие для иноков. Деловой, говорят, был старец, наш Трифон, жаль, я его не застал уже. А вот это — основатель нашего монастыря, преподобный Кирилл.

Напротив местных образов, между свечами, в резном киоте, обложенная позолоченным венцом и матой, в серебряном окладе, украшенная многочисленными каменьями, стояла икона чудотворца. Поблескивали в оправе яхонты да алмазы, тускло светились жемчуга с бирюзой.

Из центра этого сияющего обрамления скромно глядел невыразительными глазами большеголовый, большелобый человечек с торчащими ушами, с маленьким, почти детским тельцем в скромном коричневом облачении.

Уловив мысли гостей, казначей молвил:

— Не глядите, что тщедушен был телом наш преподобный, духом был могуч, умом высок да светел. Архимандритом был в Москве в Симоновой обители. Ради чистой жизни от почёта и славы отказался. Немолодым уже, почти в шестьдесят лет, ушёл из Москвы на край света, сюда, в лесную и озёрную пустынь, вдвоём с товарищем, с преподобным Ферапонтом. На пустом месте житие начали. Здесь в ту пору живого человека не часто можно было увидеть, да он трудностей не побоялся. Вот теперь какой тут монастырь стоит в его честь! Сами великие князья не гнушаются сюда на поклон приезжать, подарки шлют да благословения просят. До сих пор чудеса у его гробницы приключаются, больных исцеляет наш преподобный, слабым силы придаёт. Портрет этот при его жизни Дионисием Глушицким написан. Мы его письма ещё несколько икон имеем.

— Эта тоже его? — спросил Герасим, указывая на другую, столь же богато изукрашенную икону с изображением Божией Матери, также отдельно стоящую в киоте.

Иосиф оторвался от преподобного Кирилла и глянул на образ, что показал Герасим. В какой-то момент ему показалось, что лик Богоматери дрогнул и в глазах её мелькнуло сочувствие. Он было замер от неожиданности, но, присмотревшись внимательно, понял, в чём дело. Храм имел узкие щелеобразные оконца, свет в которые проникал лишь маленькими тоненькими лучами и, не попадая на лица людей, падал на иконы, приковывая к ним внимание. Эти струйки света, естественно, не стояли на месте, а трепетали вместе с движением солнца, ветра, облаков, оттого казалось порой, что лики святых оживают...

— Нет, это не Дионисия письмо, это почитаемая у нас икона работы Андрея Рублёва, — вывел Иосифа из задумчивости голос Антония, отвечавшего на вопрос. — По преданию, молясь возле этой самой Богородичной иконы в Симоновом монастыре, услышал наш преподобный глас, повелевающий идти сюда, в Белозерскую сторону. Иконку-то он с собой взял, с тех пор она покровительствует нашей обители. В этом храме больше нет икон преподобного Дионисия Глушицкого, две другие находятся в храме Иоанна Предтечи, позже и их увидите. Бывал у нас недавно ещё один мастер, Дионисий, тот, что ваш Пафнутьев монастырь расписывал, он нам тоже две иконы оставил.

Закончив осмотр храма, вышли на освящённую солнцем паперть, на которой таял снег. Сердито каркнула рядом ворона, звонко отозвались сразу несколько пташек. Звуки их голосов переливчато и радостно разносились окрест. По всем приметам надвигалась весна.

Храм располагался на небольшой возвышенности, отсюда хорошо были видны прочные деревянные стены монастыря, многочисленные кельи и хозяйственные постройки.

— Вон там, рядом с трапезной, наша хлебня, — Антоний показал в сторону. — А я вас ненадолго проведу в наше книгохранилище, потом поглядим нашу святыню — келью игумена-основателя Кирилла Белозерского, его вещи.

Он сошёл с паперти и быстро направился к просторной избе, из трубы которой курился лёгкий дымок. В сенях было тепло. Гости разделись, скинул свою шубу прямо на лавку и казначей. Молодой послушник, появившийся в дверях палаты, гостеприимно пригласил их внутрь.

— Знакомьтесь, это Григорий Тушин, — остановился напротив него казначей. — Мы его к пострижению готовим, к осени, ежели никаких неожиданностей не приключится. Переписчик книг он у нас замечательный. Грамоте с детства обучен, память у него беспримерная, книги многие, не глядя в текст, пересказывает. Почерк ровный и красивый. И дело своё любит.

От стольких сразу похвал послушник засмущался, опустил глаза, и все заметили его длинные тёмные ресницы, словно опахала бросившие тени на щёки.

— Я не боюсь его перехвалить, он у нас застенчив, как девица, а трудится день и ночь, хоть тут, хоть в своей келье, когда ни придёшь — всё за рукописью. Гляди не испорти глаза свои красивые, — пожурил он Григория, действительно симпатичного молодца с благородными утончёнными чертами лица.

Тот ещё больше смутился и уж совсем боялся поднять глаза на гостей.

Они вошли в палату. Здесь стояли два стола, за которыми работали переписчики, и лавки, наполовину занятые книгами и бумагой. Большие, в кожаных переплётах рукописи стояли на поставцах, на большом, окованном железом сундуке. Следующая комната, поменьше первой, тоже была заполнена книгами.

«Да тут их не менее сотни!» — не то с завистью, не то с восхищением подумал Иосиф. Зависть сразу придавил: «У меня в обители будет не меньше», — пообещал он сам себе. Оглянулся на своего спутника Герасима. Тот уже листал что-то, не замечая ничего вокруг, а когда поднял глаза на Иосифа, стало ясно, что он просто счастлив.

Антоний тем временем знакомил их со вторым переписчиком, который при появлении гостей тут же начал их пристрастно изучать пытливыми зеленоватыми глазами. Было ему лет под сорок, вид он имел ничем, кроме своих ярких пытливых глаз, не примечательный.

— Это наш вольнодумец Ефросин, — представил его Антоний. — Любитель апокрифы да прочие неблаговидные письмена размножать. Нет, пожалуй, на всей Руси книги, которой бы он не прочёл. Более пятнадцати лет в Кирилловом трудится. А ныне в опале он у игумена за свои вольности. По его приказу «Торжественник» переписывает. Надоело небось? — обратился он к чернецу.

— Не говори, брат, — кивнул тот в знак согласия