– Только откажись от меня!

Я уже лечу в пропасть, мои пальцы в кровь, мое второе дыхание стало нулевым.

А он вдруг повернулся, не спросил – процедил:

– Ты, правда, думаешь, что я отказался?

Пропасть вдруг стала поролоновой, почти безопасной. Он не уехал не просто так… а у меня, как у невротика, ходят ходуном руки и мозги. И спрашивать страшно, и не спросить нельзя.

– Ты ведь… так легко не отказываешься?

– От своего? – Я знала этот взгляд серых глаз. Взгляд человека, с легкостью прошедшего Мерил Хант. – От своего я не отказываюсь ни просто, ни сложно.

И совершенно непонятно, сделалась ли я обратно своей, но меня больше не гнали из машины.

– Пристегнись, – бросили вместо этого.

(Kenny G feat. Robin Thicke – Fall Again)

Тот же запах салона, те же руки на руле. Аромат Форстона. Меня впервые отпускало, и вместе с этим наваливалась слабость – полная, абсолютная. Да, прошел всего день, но я так долго сражалась в одиночку, что протянулся от края до края мой личный стылый век. Сгнила в труху внутренняя батарея, погнулась и стала бесполезной ось моей вселенной.

Авто как раз вынырнуло из бури – ушел в сторону грозовой фронт, и я поняла, что дышу с трудом, что задыхаюсь от слез, что мне плохо настолько, что горят красным все внутренние сигналы. Так бывает после боя, после войны, когда оставшихся сил хватает только на помехи.

Я бы согнулась, наверное, я уткнулась головой в приборную панель, но уже притормозила машина, уже открылась пассажирская дверца. Меня аккуратно извлекли «на свет», мои руки отняли от лица, сказали: «Тсс…»

– Я тут.

Да, он пока не обнимал, да, пока не позволял обнять себя. Но он уже был тут, уже ближе, чем раньше.

– Дыши. Мне надо позвонить.

Я дышала. Вокруг луг и пахнет полевыми цветами Умытое после дождя небо и трава; первые звезды, утянуло к востоку черные тучи. Там, где их не было, прогорали последние лучи заката.

– Первому Отделу, срочно! – Крейден стоял очень близко. Можно протянуть руку и коснешься пальцами молнии на его куртке. Расстегнутая верхняя пуговица у рубашки, три точки тату на шее – в сумерках почти не различить. – Отследить частотные следы в квадрате по адресу…

Он продиктовал улицу и номер дома. Выслушал ответ, добавил:

– Найти убийцу Алии Крудич, доставить в отдел живым.

После обернулся ко мне, пытающейся честно выполнять наказ дышать, уточнил:

– Кто тебя сегодня зажал в переулке?

– Акулы.

– Организация повстанцев «Акулы», – вернулся Форс к разговору с невидимым собеседником. Слово, которое он дальше бросил в трубку, послало сноп холодных снежинок вдоль моего позвоночника. – Обезглавить.

И сотовый отправился в карман.

Я стояла у машины, и он еще не обнимал, нет. Но уже держал руки на кузове, опирался на крышу с разных сторон от меня, зажав в тупик. И не было для меня ничего желаннее этого тупика. Пусть наша дистанция сокращается по миллиметру, но в правильную сторону. Я не вынесу жизни без этого мужчины, не вынесу себя вечно несчастную. Сколько можно бороться с обществом, с собственными страхами, с отцом? У меня есть право голоса, и этот голос всякий раз будет мяукать, стоит Крейдену отдалиться.

Он просто смотрел. Ни тепло, ни холодно, но очень глубоко.

– Ты меня… не отпустил? – я настолько расстроилась, что начала заикаться. Вышли петь под звездами вечерние песни в побуревшей траве цикады.

А Форс впервые улыбнулся краешками губ. Покачал головой тяжело – так подписывают приговор. Кому он его подписал – мне, себе самому?

И коснулся щекой моих волос – почти прижался. Почти. Позволил вдохнуть запах своей шеи, запах, от которого я теперь дурела, запах моего дома.

*

Он никогда раньше не привозил меня к себе.

Оказалось, Крейден живет на окраине западного района – в одной из тех вилл, к которым я раньше даже не приближалась. Его была модерновой. В темноте – квадратная коробка сплошь из прямых углов и стекла. Красиво, прямоугольно, жестко. Интерьер в темных тонах, выдержанный, строгий и стильный. Под стать владельцу.

Мягкая кушетка под моим задом, напротив окно от пола до потолка безо всяких штор; вид на сад, упирающийся в далекую, укрытую плющом ограду. И даже в темноте ощущалось пространство, его обилие, воздух.

Его дом – жест доверия, мост обратно к «нам».

– Почему ты раньше… не сказал мне?

«О том, что ты Девентор?»

Форс у окна. Его силуэт монолитен, красив в своем абрисе, в каком-то смысле неприступен.

– Любой наш разговор, – послышалось от окна, – начатый в любой момент, в любое время, закончился бы тем же, чем он закончился накануне.

– Откуда ты можешь это знать?

– Откуда? Потому что я Девентор. А Девенторы видят будущее.

Эта фраза шокировала меня, ударила под дых мягко, временно лишила способности мыслить, образовала в голове вакуум.

– Всегда?

– Когда оно определено.

– Как это?

– Сложно объяснить в двух словах.

Вспомнился вдруг мой спуск на байке по трассе-убийце, вынырнувший сбоку Крейден, столкнувший с пути.

– Тогда, на Кантон-Пит… – я прочистила горло, – ты тоже что-то видел наперед?

– Да.

Это многое объясняло. Почему он возник в правильный момент, почему сделал то, что сделал.

– Я там… разбилась?

– Да.

– Насмерть?

– Насмерть.

Стало вдруг плохо оттого, что мужчина, стоявший ко мне спиной, возможно, видел детали – мою смерть, мои раны, кровь, застывший взгляд. Он спас мне жизнь.

– Вы всегда все видите заранее? Каждую секунду?

– Не каждую. Иначе наша жизнь превратилась бы в кольцо, где ты постоянно видишь будущее, где настоящее отсутствует.

Я временно лишилась дара речи, оглушенная новой информацией. Нашими с ним различиями, общими различиями людей и Девенторов. Столь о многом следовало спросить – Алия бы убила за возможность выпытать нечто важное из первых уст. Я же чувствовала тихую глупую радость оттого, что я здесь, с ним.

– Значит, Ева тоже могла встречаться с Девентором.

Наверное, глупо было ее вспоминать, но детали вставали в моем мозгу хаотично, общая картинка проявлялась с разных углов.

– Не могла.

– Но…

– Не могла. Чистокровные Девенторы практически никогда не встречаются с человеческими женщинами, слишком разный темперамент, восприятие, логика. Ева просто выразила свой протест этому миру.