заставили бы его голодать, как животное, или, что еще хуже, заперли бы его в лагере и заставили бы работать до смерти. А этот ребенок – самая красивая маленькая куколка, которую я когда-либо видел! Но она родилась у еврейских родителей, так что, полагаю, она тоже заслуживает смерти. Ты бы нажала на спусковой крючок у ее виска?

– Не говори так! – яростно запротестовала я. Я плакала, потрясенная и напуганная, вот только Томаша мои слезы не смутили.

– Но это то, что ты имеешь в виду, когда говоришь мне, что я должен бросить их. – Его лицо стало очень печальным, взгляд умолял меня понять его. – Вот почему я не собирался сообщать тебе, что я здесь. Я собирался остаться в укрытии и найти способы помочь тебе, но я никогда не собирался показываться тебе на глаза. Я знаю, это было жестоко, но так было бы безопаснее для тебя. Я бы предпочел нашу любовь чему бы то ни было, ты ведь знаешь. Но я не выберу тебя вместо того, что правильно, не в этот раз. Я не был бы тем человеком, которого ты заслуживаешь, если бы не помог этим людям. – Он резко остановился и провел рукой по волосам, на его лице отразилось разочарование. – Чудовища не заслуживают такой великой любви, не так ли? Я должен доказать, что я не чудовище. Пожалуйста, не проси меня остановиться. Пожалуйста.

Риски, на которые шел Томаш, были неприемлемы – но все в жизни в те дни было неприемлемо, потому что каждый раз, когда мы покорно принимали свою судьбу, все всегда становилось еще хуже. В тот момент меня словно осенило. Мы должны были сражаться – даже не имея пистолетов и пулеметов, просто чистой силой нашего духа, и для каждого из нас сопротивление означало что-то свое. Для меня сопротивление означало бы делать то, что необходимо Томашу, даже если это означало верную смерть для нас обоих. Я храбро встретила эту мысль, даже слегка смутившись собственной смелости. Откровения Томаша заставили меня задуматься не о том, был ли он тем, кем я его считала, а о том, была ли я той, кем считала себя. Даже зная наверняка, что мои отношения с ним были, по сути, смертным приговором, я ничуть не была напугана.

С годами я приняла мнение окружающих о себе как о маленькой, хорошенькой и хрупкой девушке, слишком нежной, чтобы быть полезной на ферме, и даже избалованной, ленивой, незрелой и, может быть, даже немного глупой.

Определенно не храброй. И уж конечно, не героической и не благородной.

Но если бы я действительно была трусливой, мысль о том, чтобы рисковать своей жизнью ради Томаша, обратила бы меня в камень. Я бы пробежала миллион миль в другом направлении. Но в тот момент все, чего я хотела – это найти способ обезопасить его, дать ему покой, помочь его друзьям. Любовь, которую я испытывала к нему, была так велика, что затмила мои страхи и взвалила на мои плечи его бремя, как свое собственное. Наша любовь теперь была зеркалом, и в нем я впервые смогла ясно увидеть себя. Я не видела избалованную, глуповатую девчонку, влюбленную в своего школьного друга. Я видела женщину, которая чувствовала очень бескорыстную, очень взрослую любовь.

– Я не буду просить тебя остановиться, – сказала я, и он поднял на меня глаза. – Более того, я собираюсь найти способ помочь тебе.

Он тут же покачал головой.

– Ни за что, Алина…

– Не надо, – перебила я с мягкой решимостью. – Не смей говорить мне, что это слишком опасно. Любить тебя сейчас тоже опасно, но я не смогла бы перестать, даже если бы попыталась. Твое призвание – это мое призвание. Мы сделаем это вместе. Вспомни, что ты всегда мне говоришь?

– Мы созданы друг для друга, – прошептал он, его взгляд оставался серьезным. – Даже если так, я не могу позволить тебе рисковать больше, чем ты уже рискуешь.

– Ты не можешь позволить или не позволить мне что-либо, Томаш, – мягко возразила я, и он грустно, неохотно улыбнулся мне. – Я не знаю, насколько мне удастся помочь, но я должна попытаться. Даже если моя роль сведется к тому, чтобы просто раздобыть чуть больше еды для матери и ее драгоценного малыша. Но теперь… – Я глубоко вздохнула и оглянулась на поля. Я не слышала, как мама зовет меня, но, конечно, она звала и, вероятно, уже собиралась прийти за мной. – Меня не было слишком долго, мне нужно возвращаться.

Я коснулась губами его губ. Томаш Сласки был истощен физически и разбит эмоционально. Но между нами теперь была новая степень честности – близость, не похожая ни на что, испытанное раньше, рожденная в глубочайшей уязвимости.

Он позволил мне разглядеть себя, каждую частичку – даже его стыд. А взамен я предложила понимание и принятие. Пройдут годы, прежде чем я пойму, насколько глубоким был этот момент, каким облегчением он стал для Томаша. Однако в то время я делала только то, что подсказывала мне любовь. Я действовала по наитию.

– Я люблю тебя, – проговорил он. Я поцеловала его напоследок и закрыла глаза, чтобы вдохнуть его запах.

– Я тоже люблю тебя, Томаш. И ты не чудовище, только не для меня. – Я смотрела на него не отрываясь, и слезы снова навернулись на глаза. – Ты герой, любовь моя. Знаю, что ты так не считаешь. Но однажды ты в этом убедишься.

Когда в тот день я спустилась с холма, мама пристально взглянула на меня.

– Ты плакала? – забеспокоилась она.

– Что? – Я притворилась, что не понимаю. – А… нет… возможно, у меня начинается простуда.

– Простуда, – повторила она, вздыхая, затем, почти про себя: – Алина думает, что у нее простуда.

Было понятно, что она мне не поверила, но мне было недосуг беспокоиться об этом.

Я уже думала об ужине и о том, сколько я смогу спрятать для Томаша и его друзей.

Глава 16

Алина

Лето 1941 года клонилось к осени, и к этому времени башня дыма, которая пугала меня в первое время, теперь была всегда. Едкая вонь, так встревожившая меня, когда появилась впервые, стала такой же привычной, как запах куриного помета в полях. Хлопья странного серого пепла появлялись на моей одежде и в моих волосах, а когда не было ветра, оседали на полях. Я научилась не замечать его. Мне пришлось это сделать, потому что от него попросту не было спасения.

Томаш все еще жил в лесу без укрытия,