семья большая, дети, старики, тут же обозы собрали и на Кош-Агач двинулись, в Монголию для начала. Дочку с внуком тоже с собой взял. А Тимофей, проводив их до Коксы, свернул на Чарыш, и по Чарышу спустился до Коргона — золото забрать из тайника, на всякий случай, всё-таки чужая страна, что и как будет — не ясно…

— А кыргызишки — оне все золото любят, всё решить с ними можно, ежели с умом подойти, да золотом умаслить. Ну, я пообещался, что через два дня нагоню обоз. У меня на руднике нычка была — много лет складывал. Тайник крепкий, никуда с него золотишко не денется. А потом в Кобдо встретились бы. Без обоза напрямки вперёд них приехал бы. За жену не волновался, мужиков в обозе много, братовья, зятья, да и деды ешшо крепкие были, белку в глаз били. А вот на руднике-то меня беда и подстерегла…

Оказалось, что на руднике начались работы, нагнали людей, охрана с карабинами, объездчики. Тимофей, только завидев звёзды на фуражках, засел выше коргонской тропы — тогда широкой дороги, тропа была торным колёсным путём, не той узкой, не развернуться, скальной ступенькой, которую видели мы с напарником. Объездчик ехал по низу, и как он успел заметить его, Тимофей не знал. Выстрел грянул нежданно. Руку прожгла боль.

— Ежели б в ногу попал — не ушёл бы. А так нырнул в заросли и места-то куда лучше пришлых знаю, да в горах каждый камень что тебе ступень широкая, ну и в аккурат к тому месте, где ты о камешки приложился, к ручью и вышел.

— Тимофей, так ты, получается, в начале века родился? По твоему рассказу тебе уже сто пятнадцать лет должно быть… — я замолчал, рассматривая крепкого мужика, которому на вид не больше шестидесяти — шестидесяти пяти лет.

— А вот поэтому и остерёг вас от похода в рудник…

— Так всё-таки ты был? Тогда ночью?

— Я или дух мой гулял — кто его разберёт? — уклонился от ответа Тимофей. — Я в это не вникаю, Бог сам знает, что с душами делать, куда их направлять, зачем… А мне остеречь вас велел, чтобы не сгибли зазря.

— Прямо Бог? — я усмехнулся, но он, заметив ухмылку, сказал:

— Зря ты так. Бог всё видит. Я вот малой когда был, тоже удивлялся. Что сделаю, мать тут же узнавала. Спрашивал её — откуда знаешь? А она так на икону показывала да говорила: «Боженька всё видал, да мне сказал». Мне тогда годов семь было, малец совсем, глупой. А додумался, когда родителёв дома не было, подтащил сундук, стул взгромоздил да гвоздём иконе глаза повыцарапал — чтоб впредь не докладывал о моих шалостях. Ну мать с отцом пришли, отец к божничке, знамением себя осенил, а потом взял вожжи да выдрал меня, как Сидор козу. А мать вступилась, мол, его и так Бог накажет, ты ещё лупцуешь. Ну и наказал Боженька. А всё через золото, будь оно неладно! Я тогда в тот лаз ушёл, не тот, которым учёный, друг твой, из рудника вышел, а рядом ешшо один был — раньше про него знал…

Объездчик вызвал охрану с собакой. По кровавому следу собака быстро привела к расщелине в зарослях шиповника, и первой, срываясь с поводка, сунулась в лаз. Тимофей ждал. Здоровенный мужик, тридцать лет, он не боялся выходить на медведя с ножом. Снаружи услышали только рычание и не сразу поняли, что человек может издавать такие звуки, а потом жалобный визг и предсмертный хрип пса. С рудника принесли динамитные шашки и взорвали лаз, фактически похоронив нарушителя заживо.

Небольшой запас свечей позволил Тимофею определить, где он находится. Но взрыв вызвал обвалы в старых штреках, и знакомые пути были закрыты. Пришлось искать обходные. Во время блужданий он наткнулся на спиральный ход Старо-Ордынского рудника. Точно зная, что в нём есть сбойка, через которую можно выйти к месту тайника, Тимофей пошёл по нему. Он пропустил нужный поворот, проскочил в темноте мимо. Сбойку нашёл, но не ту. Вышел уже в совсем древний коридор.

— Там озерцо, — говорил Тимофей, а я живо представлял картину. — Вода прозрачная, но будто зелёной плёнкой подёрнутая. Вот я до этого озерца дошёл, присел — сил нет зачерпнуть. А душу рвёт, всё думаю, как там мои, ушли за кордон или нет? И сын совсем малой, года ещё не случилось, всё сердце болело — довезут ли? Жена хоть и титькой его кормила, а коров всё одно с собой погнали. Я уж и спорил с дедом, мол, куда коров, быстро уходить надо, а стадо разве бегом пустишь? Ну и сидел там, весь в унынии, про Бога забыл. И тут увидел вдруг своих — ясно так, ясно… Будто сверху на них смотрю. Все живы-здоровы, идут по степи уже, а монголы рядом — человек пять на лошадях, провожают. И коровы, будь они не ладны, все целы, всех довели, за рога к телеге привязанных. И Маруська моя, хоть и спала с лица и глаза зарёванные, а в порядке, в здравии, малого кормит, титьку ему сунула да мух отгоняет. Там мух, у монголов-то, страсть сколько! Я просто душой к небу вознёсся, так возрадовался! Такое счастье ощутил, что и слов обозначить его не найду — и тогда не было, и сейчас не нашлись слова. Бог услышал мои стенания душевные и ответ дал. Перекрестился я, встал кое-как — рука ранета, саднит, я к озерцу, воды зачерпнуть, и тут она… Хозяйка… Не трогай, говорит, ежели жить хочешь. Замер я, а на неё смотрю и глаз отвесть не могу. Тут же про всё забыл, про Марью свою и не вспомнил — такой жар в череслах возник. Но помолился, наваждение прошло. А Золотая девка и говорит: «Смотри»… И опять вижу, будто сверху, идут наши караваном, а наперерез им отряд цыриков на лошадках монгольских косматых, в халатах, по-бабьи на левый бок запахнутых. Вот тут меня и молнией прошило, и пот холодный тут же прошиб. Цырики, ежели Яшенька, не знашь, это солдаты монгольские, они как раз по договорённости с советской властью беглецов таких вот отлавливали да взад вертали. Ну, и обирали, это само собой — всё, что есть, всё добро, до нитки. И не Нарым бы потом нашим корячился, а Колыма во всей бы красе встала. Я в ноги Девке золотой бухнулся, спаси, говорю, сын там малой. А она засмеялась так, легко, весело. Спасать, говорит, не умею, не обучена, а солдат в