– Значит, он был из моего окружения… Наверное, он тоже много выпил в тот вечер, а наутро осознал, что это была плохая идея – дружить со мной. Поэтому он ко мне больше и не подошел…

– Ну так отпусти ситуацию! – посоветовал я ему. – Не иметь друзей – это только к лучшему! Почему ты так расстроился, если вы разговаривали всего один раз и ты его даже не помнишь?

– Д-да, я знаю, что это нелепо, – пробормотал Финард, снова уставившись в окно. – Но не могу п-перестать о нем думать с сегодняшнего утра. Это, наверное, и есть незакрытый гештальт? Почему-то из всех незавершенных дел это нервирует меня больше всего. Я надеялся, что к-когда вернусь с отработок, смогу поискать этого человека. Я ведь тоже окажусь в Нулевом квартале через палей… И зачем я вам все это говорю?

– Так ты держишься за эту мысль, чтобы подбодрить себя? – Я похлопал его по плечу. – Но это ложный путь, парень. Нельзя становиться зависимым от других людей. Нужно самому строить свое счастье. Почему бы тебе не стать гедоскетом, а? Вот у меня нет ни родни, ни друзей, ни вещей, но я полностью счастлив! Как тебе перспектива стать моим протеже? Я еще крепкий старик, но мне уже пора озаботиться преемником. По-моему, ты отлично подходишь для моей Теории пирожка!

Финард грустно усмехнулся, посмотрев на меня, и я опять подумал, что где-то уже видел его лицо.

– Простите, – сказал он мне. – Но я неудачный вариант. Наверняка я сойду с ума и умру даже раньше, чем вы. Я поздний ребенок.

– Ну что за дела! – воскликнул я в сердцах. – Впервые в жизни нашел кого-то насколько гедоскетичного, а судьба с тобой так обошлась… Честное слово, в последнее время чувствую себя как кузнечик, попавший в бочку. Знаешь, у нас в Доме надежды возле некоторых клумб, на которых росли особо нежные цветы, которые нельзя поливать холодной водой, стояли небольшие бочки. Да, наверное, они и сейчас там стоят. Утром их наполняют, за день вода нагревается, и вечером ей поливают клумбы.

Так вот, в середине лета появляется много кузнечиков, и я иногда целыми часами только и занимался тем, что сидел у какой-нибудь бочки и вылавливал из нее этих кузнечиков. Дурни прыгали куда ни попадя, падали в бочку и бултыхались в ней. Хотели выпрыгнуть обратно, да только беспомощно толкали воду лапками, и если я не успевал их вытащить, они медленно шли ко дну. Вот и я сейчас как тот кузнечик. Все хочу прыгнуть вверх, принести людям свою теорию, как-то помочь миру, но я уже по горло в воде. Теперь мне остается только найти соломинку, чтобы ухватиться за нее и передать свои знания. Но и этого, кажется, не дано. Возле моей бочки никто не появляется, сколько я ни жду. Ни одного любопытного мальчишки со спасительной травинкой.

– Предельно вас понимаю, – сказал Финард. – Я тоже как осадок после химической реакции, который уже отработал свое и теперь опускается на дно.

И тут вдруг меня осенило. Это же Финард Топольски! – тот молодой ученый, о котором часто писали в газетах. Я несколько раз видел его выступления на уличных щитах, как же я его сразу не признал?

– А за что тебя отправили на отработки? – не сдержался я от вопроса, но тут мы выехали на горное плато, с которого открывался великолепный вид, и все как один уставились в окна.

Вместо бесконечного коридора стволов я увидел внизу вечернюю долину, вышитую зеркальными нитями рек и почти сплошь покрытую лесом. Сложно было поверить, что эти бесконечные ряды орехов, дубов и каштанов – рукотворный труд. Слава лесным хозяйствам, они многое сделали, чтобы улучшить экологию планеты. Леса каждый год обновляли, на месте погибших деревьев сажали новые и искали способы облагородить болота и пустыни. Но мне больше нравилось смотреть на поля, и я мечтал побывать в заповеднике, где, говорят, еще остались ковыльные степи.

– Видимо, вы тоже не изучали социальные нормы, – вздохнул Финард, когда я повторил свой вопрос. – Я начинаю лучше понимать людей, которые считали меня токсичным.

– Не обижайся, – похлопал я его по плечу. – Такой уж я человек. И, кстати говоря, в долгу перед тобой не останусь. Вот лично я попал сюда из-за того, что зашел не в ту парикмахерскую.

И я принялся рассказывать одуванчику эту историю во всех подробностях. Вагон притих – народу было любопытно. Даже конвоир задержался, чтобы послушать меня, и, когда я дошел до момента, где собирался снять с себя полотенце, хохотал уже весь вагон, и зеленые глаза одуванчика повеселели, сбрызнутые солнечными бликами.

Но неожиданно смех затих.

Вечернюю пастораль перекрыл поезд, при виде которого мы все замолкли. По соседнему рельсу летел, обгоняя нашу электричку, разноцветный состав. Такой веселый и красивый, он сверкал и переливался на солнце глянцевым корпусом, но назначение имел отнюдь не праздничное. У этого поезда не было окон и сидений, и мчался он по ветке «Последний путь».

Иными словами, в этих пестрых, будто игрушечных вагонах везли трупы. Тысячи трупов со всего континента. Я проводил за свою жизнь немало людей, поэтому легко представил тела в белых контейнерах, помещенные в холодильные ячейки, и вагоны, изнутри похожие на соты. Поезда «Последнего пути» доставляли трупы к заводу удобрений, где производили питательный компост, на котором потом выращивали деревья.

Такой конец ожидал каждого гедоничанина. Сегодня мы ехали на Аморановы острова отрабатывать преступления, но когда-то нам предстояло прокатиться по соседней ветке, чтобы вернуться на материк в подписанном мешке с удобрением и внести в Гедонис последний вклад – своим телом.

В этом оглушительном скорбном молчании, накрывшем вагон при виде труповозки, я не мог не подумать о Полюшке. Кто бы знал, что на старости лет я повторю ее путь и побываю там, где она ушла от меня навсегда.

Максий. Интермедия

Полюшка никогда не плачет. По крайней мере, наружу. Но я легко замечаю ее внутренние слезы и в такой день откладываю все дела. Моя забота – ни о чем не спрашивать, но обязательно быть рядом на случай, если Полюшка решит заговорить.

Я иду за ней по скалистому берегу Рыбного озера. Справа шумит волнами огромный водный простор цвета пунша, в который погружается лимонная долька солнца. Мне кажется, если сейчас попробовать воду, она будет сладкой, как лимонад. Ветер сильный до крена тополей, поэтому Полюшка сняла шляпу, которую я теперь несу, и заново собирает растрепавшиеся волосы.

– Нет у меня таланта к семейной жизни, – говорит