спешившие и запыхавшиеся мастеровые, на ней не тявкнула ни одна собака. Маячивший возле лавочки одинокий фонарь Сабинин потушил с самого начала.

— На место скамейку! — еще раз распорядился Матвей.— Айда теперь домой, объявил он, когда и это было готово.— На следующей улице квартира Сигизмунда. Я еще провожу Семена, а вы, Толя и Мунчик, идите. До свидания!

— До свидания, братишка! До свидания!

— Спасибо за веселый день!

— Спасибо, Мотечка, за компанию!

* *

*

Между тем атмосфера в мастерских сгущалась. В кузне Стразов расчитал Закадыку, к которому не переставал придираться со времени столкновения с ним по поводу рукавиц, и сделал предупредительный выговор Склярову, что означало близкое увольнение и этого патриарха кузницы. В котельном цехе мастер беспрестанными штрафами и придирками довел рабочих до того, что в него вечером, когда он сидел в конторе, кто-то запустил гайкой через окно.

Через несколько дней, проходя по этому цеху в оглушающем шуме склепываемых полос котельного железа, Матвей вдруг наткнулся на знакомого как-будто молодого человека, разогревавшего для одной артели мастеров заклепки. Остановил и тот свой недоумевающий взгляд на Матвея.

— Петька-музыкант? — воскликнул вдруг обрадованный мастеровой.

— Мотька... Матвей?

— Ты где же пропадал все время, брат, что тебя не видно было, — изумился Матвей, сердечно пожимая руку товарищу.

— Я... Таскался, брат, по монастырям. Был послушником. Сходил с ума и думал живым на небо попасть, пока не знал, как спасаются монахи.

— Ну и узнал теперь?

— Вполне. Возратился, поступил недавно, буду работать и присосежусь опять к вашей кавалерской компании.

— Да ведь и Сабинин на-днях поступил в мастерские. Его брат работает в сборном, а его взяли в механический.

— Я видел его вчера. Он рассказал мне все. — Петр оглянулся и понизил голос. — Вы социал-демократами все сделались. Я тоже вошел в кружок, у нас. в котельном цехе!

— Значит у вас тут не спит публика; много в кружке народу?

— Пять человек.

— Хорошо. Если во всех цехах хоть по кружку есть, то, брат, комитету нашему нужно уже не листочки разбрасывать, а собрать все кружки и закатить что-нибудь такое, чтобы все вверх дном стало...

— Ничего, дождемся и этого... Ну ладно... Хорошо, что ты не отстаешь от нас. В воскресенье сойдемся вместе поболтать немного у Сабинина.

— Идет. Приходи после обеда к нему. — Хорошо.

Матвей отправился к себе в цех. Здесь к нему зашел Михайлов и на секунду остановился, чтобы шепнуть ему:

— Зайдешь сегодня к Гущину: завтра нужно будет распространить прокламации; а затем предупреди всю свою публику, чтобы вечером все собирались на Садовую, комитет хочет выступить с демонстрацией.

Матвей, весь затрепетав от радостного волнения, но не подавая вида, насколько его взволновало сообщение о готовящемся выступлении, кивнул головой. В то же время он продолжал смотреть под молот, чтобы вернее бить и только вынул из кармана папиросу, скрыть нервную приподнятость.

Михайлов появился, шепнул распоряжение о демонстрации и исчез, не дав Матвею даже спросить о чем бы то ни было.

Выждав удобное время, Матвей пошел к товарищам, которых он знал в качестве членов разных кружков. Всех их он предупредил о том, чтобы они в субботу не расходились, так как нужно будет после работы пойти вместе.

Пару следующих дней Матвей провел в нетерпеливейшем ожидании субботы.

Он, однако, не дождался демонстрации ..

Положение Матвея в кузнечном цехе уже давно стало рискованным, в особенности после того, как стало известно, что он является проводником социал-демократического влияния среди мастеровых цеха. Его спасала до сих пор только его молодость. Никому со стороны не могло прийти в голову, что организатором какой бы то ни было крамолы может являться неопределившийся на вид юнец, кажется ни о чем больше не могший и думать, как только о том, чтобы ему поскорее кончить срок ученичества и начать получать соответствующее жалование.

С одной стороны, ежедневно, как только раздавался гудок на обед, все рабочие видели его среди юнцов и ребят, крутящимся по нескольку минут возле каждой торговки за воротами, и выкраивающим себе за пятак или даже за три копейки что-нибудь вместо обеда, а с другой— надо было его представить себе в виде посланца партии, которая начинала овладевать всеми промыслами пролетариата.

Одно с другим не вязалось.

У Матвея чуть только начали пробиваться усики. У него было почти всегда плутовски или ехидно-смеющееся и улыбающееся из-за каждого пустяка лицо «своего парня», типичного „фартового“. Кто же мог заподозрить, что он целую треть кузницы неустанно агитирует, заводя в одиночку с нетронутыми кузнецами разговоры?

Но по мере того, как прокламации в кузне стали появляться все чаще и чаще, а вместе с тем яснее становились и другие признаки подполья, все стали осматриваться, ища источника заразы, и обнаружение деятельности Матвея стало зависеть теперь от любой мелкой случайности. На нем стали уже останавливаться, когда пробовали перебирать, кто это в кузне орудует. Одни стали бояться за Матвея, другие —подстерегать, и Матвей скоро это почувствовал.

К нему вдруг подошел однажды Моргай, который тоже что-то заподозрил.

— Матвей, в электрическом арестовали какого-то Ставского, смотри, брат, и с тобой тоже будет!

Матвей принял удивленный вид.

— А что, я разве жульничаю или медь таскаю из мастерских?

— Нет, бунтовщики хуже громил. Они такого наделают, что мы и без работы будем, и морду нам набьют, и волчьим билетом из-за них тебя наградят... Сам себя за локоть готов будешь кусать, да не достанешь. Смотри, Мотька, не заводи знакомства с этой социалией, — пожалей мать и сестру. И меня из-за тебя загонят куда Макар телят не гонял, а у меня дети; и ты сам молодой человек, тебе еще пожить надо... Они, брат, глаза отводить умеют!

Моргаевой особенностью было то, что у него не было царя в голове. Кто-то нагнал панику на глупого детину-рессорщика. И вот, перетрусив, он пришел прежде всего к тому, кто мог быть причиной всех его воображаемых несчастий. А между тем, будучи скандалистом и дебоширом и получая за каторжную работу заработок, на который только впроголодь жила его семья, горлопан опекун Матвея не вошел бы разве в аппетит, если бы увидел силу на стороне «социалии»?

Но Моргай, хотя и пролетарий до мозга костей, был кроме прочих достоинств, болтуном, способным от страха наговорить на самого себя любому ближнему, который захотел бы от него что-нибудь узнать.

Поэтому Матвей даже не подал вида,