Однажды поутру Вера за чаем между прочим как бы вопрос поставила:

– А скажи-ка, мой умненький, свою версию: почему я, начинающий преподаватель консерватории, живу с мамой – доцентом МГУ в квартире в центре Москвы не на 30, как положено по нормам двум москвичкам, а на 120 квадратных метрах?

Я почесал затылок:

– Блат у вас, наверное, в Моссовете.

Вера вонзила ладонь в густые свои волосы:

– Ты не угадал. Не от московской власти мы получили квартиру, а от управления делами ЦК КПСС. Дед мой был членом Политбюро, и после развода мамы с отцом нам выдали квартиру сверх жилищных нормативов. В разгар перестройки деда отправили на пенсию. Прежнюю роскошную дачу у него отобрали, а взамен предоставили вполне приличный с гектаром леса двухэтажный особнячок. Деду жить в нем зазорно – он засел в библиотеке своей квартиры и с двумя бывшими помощниками пишет мемуары. Но особнячок – за ним числится. И мама решила, что он не должен пустовать. Вчера она погрузила последние вещи в ее авто «Вольво» и переехала на постоянное место жительство в ближайшее от Москвы дачное хозяйство. А перед отъездом она сказала: «Вера, дабы ты, оставшись одна в квартире, не водила в нее разгульные компании, способные залить наш паркет вином, зазови к себе Николая, к которому ты шастаешь».

Фразу последнюю Вера выговорила, потупив очи, а потом уставила их на меня:

– Так ты согласен перебраться под мой кров?

Устами мамы Вера фактически предложила мне вступить с ней в гражданский брак. Я притворился, что не понял ее серьезное намерение:

– Твоя мама мыслит нерасчетливо. От разгульных компаний исходит угроза порчи вашего паркета вином, а от меня – пропитывание всего в квартире табачным дымом. А это – страшнее…

– Все, закрываем тему, – холодно вырвалось из Веры. – Иди, закажи такси.

Я не мог принять предложение о гражданском браке. Раз в неделю выносить Верины наставления мне было по силам, каждый день – нет. Вера же не могла простить моего отказа. И пароль «мандариновая роща» скончался в ноябре 1990-го.

В том же году я расстался с «Правдой». Там у меня была должность спецкора отдела образования. В мои обязанности входило писать о жизни поколения юного, о его наставниках и их начальниках. Всё, нацарапанное моей шариковой ручкой, печатали, и мне грех было на что-то жаловаться. С мая я за гроши обитал на даче в Серебряном бору, в конце лета почти бесплатно перемещался в правдинский Дом отдыха в Пицунде. В ларьках редакции продавались по твердым ценам харчи, шмотки и книги, которых не было в магазинах.

Сотрудникам органа ЦК КПСС – газеты «Правда» – жилось хорошо. Стране – скверно. Очереди в Москве и других городах выстраивались уже не только за продуктами, но и за стиральным порошком.

Пытка страны перестройкой Горбачева меня лично как бы не касалась. Мне никто не предлагал высказаться в печати о текущей политике, и я сам того не желал. До одного момента.

В мае 1989-го мне пришлось застрять на крыше мира – на Памире. Накрытый облаками аэропорт Хорога – столицы Горного Бадахшана не принимал самолеты, и мы с моим таджикским другом Шарифом не могли вернуться в Душанбе. Что оставалось нам делать? Сидеть в гостинице и смотреть телетрансляции с первого Съезда народных депутатов СССР.

На экране – депутат от Академии наук Андрей Сахаров завершает выступление. Шариф встает с кресла и аплодирует:

– Как правильно академик сказал, как важно, как нужно – конечно, законы СССР должны утверждать союзные республики.

Я бросил реплику:

– Шариф, будет у тебя, редактора отдела, право не выполнять приказы главного редактора – ты сможешь загубить газету. Право же республик на вето – это пагубная для страны смута.

Черные глаза Шарифа наполнились изумлением:

– Николай, ты что – понимаешь больше, чем академик Сахаров?

– Сахаров, – был мой ответ, – вообще в жизни ничего не понимает. Он жизнь видел из служебных автомобилей, возивших его из дома на работу и обратно, и из окон изолированных от мира шарашек, где ему доверяли делать оружие.

– Да, – вздохнул Шариф, – все академика уважают, а ты – нет. Это – плохо, Николай, это – у тебя гордыня.

Я не стал спорить. Шариф – глубоко порядочный человек. Он не один год посылал из Душанбе горные целебные травы моей смертельно больной сестре и продлил ей надежду вылечиться. Шариф воспитан на книгах мудрых поэтов Востока. И если он разделяет политический бред физика Сахарова, то мне, трезвомыслящему крестьянину, – вспыхнуло в моей голове на крыше мира, – надо влезать со своими статьями в политику.

Избавиться от проснувшихся у меня на Памире амбиций я не мог. Но не мог за последующие полтора года и употребить перья пишущих ручек против идейного помешательства в стране.

Коллектив «Правды» являлся пленником ущербной политики генсека ЦК Горбачева. Руководители редакции видели пороки этой политики, но, следуя партийной дисциплине, закрывали на них глаза и пресекали неугодные генсеку публикации.

Перестройка Горбачева в экономике свелась к внедрению в стране капиталистического уклада. Совершенно безобразного – новорожденные частные фирмы и банки богатели на грабеже государства и ввергали в нищету абсолютное большинство граждан. Но высказаться в органе ЦК Компартии газете «Правда» про явления вопиющей несправедливости – было нельзя.

Разрешенная Горбачевым гласность лишила КПСС монополии на пропаганду. И это бы ничего, если б партия предложила идеи и планы, которые увлекают и вдохновляют. Была бы интересная борьба за умы. Но деятели ЦК и обкомов при все возраставших очередях за товарами первой необходимости лишь талдычили обрыдшие всем лозунги и постулаты. А умонастроениями в обществе завладели обделенные лаской государства писатели, историки, журналисты, юристы, экономисты.

Они через освободившиеся от влияния ЦК КПСС газеты, журналы и телепередачи оплевывали советское прошлое. Они, перемешивая правду с ложью, дискредитировали армию, милицию и КГБ. Они насаждали в обществе миф: стоит нам скопировать рынок западного образца и западные же порядки в политике – и у наших граждан будет такое же благосостояние, как в странах Запада.

Новизна, как известно, поражает больше, чем величие. Шулеры в прессе блистали новизной, и им охотно внимали.

Я читал и подконтрольные ЦК партии издания, и независимые. И ни в одном не видел близкой мне идеологии – идеологии без чужебесия, идеологии, которая адекватна традициям, реальным запросам и возможностям страны.

Найти себе применение как политическому журналисту мне было негде. Зародившиеся на Памире амбиции у меня гасли. И угасли бы, наверное. Если бы на исходе 1990-го мне не попалось в море печати интервью с главным редактором только что учрежденной газеты «День» Александром Прохановым – известным прозаиком и публицистом. Само интервью впечатления на меня не произвело. Но, просматривая его, я вспомнил лет пять назад сказанное мне о Проханове писателем-фронтовиком Василием Петровичем Росляковым: