как последний раз он посылал в Москву большой гурт с Наумом и работными людьми для охраны, а ляхи проклятые весь скот угнали. Такая злоба в нем поднялась на ляхов чортовых, – своими бы руками их передушил. Ну, какая тут торговля может быть, покуда их не выгнали. И у всех так, не у него одного. По всей Руси торговля стала. Да и не одним торговым людям разоренье, а и всем. Бедствует народ. И ляхи, и бродяги по всей земле рыщут, что волки, никому покоя нет. А Москва? Об ней и подумать страшно. Ему представился Китай-город. Его прежняя лавка, торговые ряды, дом Патрикея Назарыча. Теперь там – Михайла рассказывал – пепелище. Сколько людей погорело, сколько ребят малых перебито! Да что же это, господи?

Козьму Миныча даже обида на бога забрала. Ведь вот у попов один сказ: молись только богу, он всегда поможет. А чего ж сейчас не помогает? «Нагрешили де много, осерчал сильно бог». Люди, чай, всегда грешили, на то и люди. Да зато они ноне и бедовали-то как! Кажется, никогда такого времени на Руси не было. Тут-то бы и помочь. Ведь вот при татарах, сказывают, святой Сергий сильно помогал. Чего ж ноне не помогает? Ляхи, чай, почище татар. Те лишь ясак брали, а ляхи бесовы в разор разоряют. Как бы тут не пожалеть, не помочь – тому же Сергию… Козьма Миныч особенно большим молельщиком никогда не был. Даже в церковь не каждое воскресенье ходил, а лишь по большим праздникам. Но в бога он верил, как и все люди тогда. Он был человек умный, и все-таки, как и все тогдашние люди, представлял себе, что бог, окруженный своими святыми, сидит на небе и глаз не спускает с людей, следит за каждым их шагом и, кто ему угодит, тому он помогает. Поэтому без молитвы ни за какое дело браться нельзя. А уж за такое, как Москву от ляхов очистить и родину спасти, тем более. Он и сам о том молился. Но сейчас его разобрала сильная злость на бога и на всех его святых, особенно на этого Сергия, который будто как раз Руси помогал. Ну чего ж, когда так, не помогает? Нет, видно, не мимо сказано: на бога надейся, а сам не плошай.

И вдруг у Козьмы Миныча мелькнула та мысль, до которой он никак додуматься не мог, пока сидел у себя в горнище. Он до сих пор все со старостами советовался, как привык, когда городские дела решал. А это ведь дело не городское, а всенародное. Вот и надо ему не со старостами говорить да их уговаривать, а прямо со всем народом. Он вспомнил, что завтра как раз протоиерей Савва после обедни собирался читать грамоту Троицкого монастыря. Такие грамоты монастырский келарь Авраамий Палицын по всем городам рассылал. Народу много соберется послушать, вот он после Саввы и поговорит.

Козьма Миныч читал в земской избе ту грамоту, и она ему не по душе пришлась. Авраамий призывал все города посылать ратников под Москву в помощь казакам. А Козьма Миныч не совсем доверял казакам и считал, что надо не просто ратников им в помощь посылать, а собирать особое ополчение, и чтоб князь Пожарский сам вел его под Москву очищать ее от ляхов. Казакам под начало никак не ставиться, а лишь сговориться с ними, чтоб одни другим помогали.

VI

Надумав это, Козьма Миныч лег спать, а наутро, потрапезовав, сразу пошел в земскую избу. Надо было все-таки сказать другим старостам, что он хочет говорить с народом.

Все старосты Сухорукова почитали и перечить ему не стали, они решили пойти тоже к собору – послушать, что он такое говорить станет.

Когда Савва кончил и народ повалил из собора, Козьма Миныч взошел на паперть и предлагал проходящим мимо не расходиться сразу. Он хочет поговорить с народом. Старосты тоже останавливали выходящих из собора и просили послушать, что Сухорукий будет говорить. Одним из последних вместе с протоиереем вышел Иван Иванович Биркин и остановился, услышав, что староста Сухорукий собирается говорить.

Козьма Миныч все стоял на паперти, ждал, пока все выйдут и немного поутихнут разговоры. Весь он был захвачен мыслью, как он будет говорить с народом.

А какая перед ним была площадь! Немного лишь меньше московской перед Кремлем. И тоже Кремль рядом. Московский, конечно, побольше, но зато речонка-то какая там у Кремля – глядеть не на что. А в Нижнем под Кремлем две реки сразу видно и какие реки! – первые по всей Руси. Ока в Волгу вливается. А с другой стороны воевода себе палаты вывел. Бояре тоже один перед другим хором понастроили. Украшался Нижний. А сколько народу набралось всю площадь запрудили. На кремлевской стене мальчишки, что воробьи, уселись. И смоляне целым косяком сгрудились, не уходят. Тоже послушать им любопытно Сухорукова.

И вдруг словно свалка какая-то началась. Смоляне на кого-то вскинулись. На кого это? То посадский с Нижнего базара ехал. Не пропустили его. Да и где проехать: вся площадь народом, что бочка сельдями, набита, ступить некуда, не то что в телеге проехать. С левой стороны на площади, точно как в соборе, сплошь бабы. Впереди боярыни с дочками разряженные. А за ними посадские женки. А старосты на самых ступенях стали, чтобы получше слышно было. Иль, может, защищать думали Сухорукова, коли не по нраву он кому придется. И стрельцов Алябьев вывел. Перед его палатами как на смотру стали, и с пищалями. И меньшие люди не расходились. Мужики, бабы все щели забили. Чуют, что то не лучших людей лишь дело, а всего народа русского.

«Весь город собрался, – подумал Козьма Миныч, окинув взглядом площадь. И как я говорить стану? Боязно. Начинать надо, а то расходиться станут. Вон у бабы мальчонка заревел, смерз, она с ним тискается, – видно, уйти хочет, а не пробраться.

«У нас-то, в Нижнем, тихо покуда, пришли все в собор, стоят себе на площади, словно праздник какой, нарядные, болтают меж собой, ни о чем не думают. Уж и позабыли, видно, что им Савва читал. Не про них, вот им и ни к чему. А что в Москве-то теперь и по иным городам, где ляхи побывали, о том и думки нет! Как бы это мне так сказать, чтобы всем помочь захотелось?

С таким народом много можно сделать, коли он охотой пойдет».

Козьма Миныч вышел на край паперти