сбор назначим. Похотеть нам помочь Московскому государству, так не пожалеть нам ничего!

– Не пожалеем! – дружно закричали из толпы. – Бери с нас, Козьма Миныч, что хошь и в ополченье пойдем. Веди лишь!

– Вот и любо, братья! – крикнул Сухорукий. Не посрамим своего города!

– А спросите-ка, православные, раздался опять громкий голос Биркина, – сколько сам-то староста Сухорукий жертвует на ополченье?

– А сколько есть в дому, столько и жертвую, – сразу же ответил Козьма. – Близко трех сотен, так я полагаю. Да пускай кто ни то в земскую избу сбегает. Велел я сыну, как сочтет приказчик, сразу приставу сдать и грамотку с него взять.

Сейчас же из толпы вызвалось несколько парней и бегом побежали к земской избе. Биркин никак не ждал такого щедрого дара, он уверен был, что на деле окажется какая-нибудь малость.

– Ну, а покуда они сбегают, – заговорил опять Козьма Миныч, – прочитаю я вам, какую я не так давнограмоту от московских посадских получил. Читать, что ли?

– Читай, Козьма Миныч! Ведомо, читай! – закричали со всех сторон.

Козьма Миныч вытащил из-за пазухи свиток, расправил его и стал громко читать московскую грамоту.

Окончив ее, он сказал:

– Так я полагаю, что не иного кого и мы воеводой изберем, а того же князя Пожарского.

– Вестимо, его! – закричали голоса. – Пожарского князя, не иного! Нашего князя!

– Ну, коли тут спору нет, – сказал Сухорукий, – так, по моему разуму, времени терять не след. Выберем тотчас от нашего города посольство и пошлем к князю прочить его стать в голове ополчения и вести его под Москву.

– А где князь, ведомо ль тебе? – крикнул кто-то с паперти.

– В вотчине своей, в сельце Жарове, – сразу же ответил Сухорукий и, не останавливаясь, прибавил: Так я полагаю – первей всего просить Биркина, Иван Иваныча. Он от Ляпунова, Прокопья Петровича, к нам прислан, и князь Пожарский его хорошо ведает.

Биркин никак не ждал от Сухорукова такого предложения и испугался, нет ли тут какого подвоха. Верно, Сухорукий знает, что Пожарский согласья не даст, то его, Биркина, и сует, чтоб ему потом стыд был, что не упросил князя.

– А на мой разум, как Сухорукий все то затеял, ему и к князю ехать подобает.

Сухорукий быстро ответил:

– А я уж был у князя. Только лишь грамоту получил, тотчас и поехал. Князь не отрекался, хотел лишь, чтоб сбор мы почали, а как мы ноне почали, и ополченье у нас уж помалу сбирается. Две тыщи смолян обещались, да и наши тот же час записываться почнут. Так ведь, православные? – Запишемся, ведомо! Не оставим Москву ляхам! – кричали из толпы.

– Ну вот, – продолжал Сухорукий. – Самое, стало быть, время к князю посылать.

Тут как раз бегавшие в земскую избу парни воротились и еще на бегу что-то кричали.

– На паперть ступайте! Не понять ничего, – останавливали их из толпы.

Один из парней, опередив других, взбежал на церковное крыльцо и, еле переводя дух, крикнул:

– Триста двадцать семь рублев девяносто три алтына внес Козьма Миныч!

– Так у пристава и записано! – подхватил другой.

Площадь огласилась громкими криками. Все радостно встречали щедрый дар старосты. Тут уж и Биркин ничего не мог сказать. Дар и вправду был очень щедрый.

Молодец, Козьма Миныч! – крикнул чей-то голос из толпы. – Не пожалел своего достатка!

– А мы чего ж? Ай пожалеем? – отозвался другой. – Казны-то у нас, ведомо, нет. А что есть – дадим. Можно, Козьма Миныч, вещами?

И точно в ответ из толпы протискивалась к паперти молодая баба с девчонкой на руках. По пути она одной рукой снимала с шеи серебряное монисто.

– Вот! – звонко крикнула она. – С похода дед принес. Гадала дочке вот в приданое.

Девчонка, ничего не понимая, заливалась громким ревом, пряча голову на плече матери.

– Не реви! – качала ее баба. – Небось, и без приданого возьмут, коли пригожая вырастешь. Девчонка подняла трепаную головенку. И на толпу глянули такие огромные, блестящие, голубые звезды, что многие невольно подумали: «Ну, эта не засидится».

– Кому дать-то? – спрашивала баба.

– На паперть клади. Небось, никто не возьмет.

Баба положила монисто у ног Козьмы Миныча. А за ней уже подходила старуха и клала туда же большую ковровую шаль.

– Прими, Христа ради, Козьма Миныч, – прошамкала она. – Больше-то нечего.

Худощавый мужик, пробравшись к паперти, стаскивал с плеч новый тулуп.

– Только лишь построил! – крикнул он радостно, уверенный, что всем интересно это узнать. – Да ништо, и в старом прохожу. А ополченцам-то, небось, надобно.

Бедно одетая красивая девка торопясь вынимала из ушей серьги, – наверное, единственное украшение, какое у нее было, и тоже несла их на паперть.

На площади началась взволнованная суматоха. Некоторые лезли к паперти, другие разбегались по домам, – должно быть, за какими-нибудь вещами.

Козьма Миныч, радуясь народному порыву, не забывал о посольстве к Пожарскому.

– Так как же, Иван Иваныч? – громко спросил он. – Поедешь ты к князю Пожарскому в голове нашего посольства? Князь Пожарский люб тебе аль нет?

– Прокопий Петрович, – начал Биркин, – Пожарского князя всегда одобрял…

– Согласен, стало быть! – подхватил, не дослушав, Сухорукий.

– Ведомо, согласен! Чего там! – кричали из толпы.

Биркин больше не спорил, только кланялся толпе.

– А ты, Козьма Миныч, неуж не поедешь? – крикнул чей-то голос.

– Был я у князя, – ответил Сухорукий, ведает он, как я желаю, чтоб он наше ополченье вел. На мой разум, – продолжал он, – протоиерея Савву просить надобно. Ему князь, ведомо, не откажет. А я тут сбором ополчения займусь.

– Савву, Савву! Пускай Савва едет! – закричали со всех концов.

– Пущай хоть тем послужит, – подхватил чей-то голос. – Достатком своим, небось, не расступится. Поповские руки загребущие, да не тороватые.

Маленький, сухонький протоиерей протискался на край паперти, поклонился народу, делая вид, что не слышал обидных слов, и сказал:

– Ведомо, поеду, чада мои любимые. Радость то для меня великая, что вы ополченье сбирать будете. И перво-наперво низкий ото всех поклон Козьме Минычу, как он все то почал по воле господней.

Савва поклонился Сухорукому, а тот подошел к нему под благословенье.

Выкликнули еще нескольких ведомых народу посадских, а из дворян – Болтина, Ждана Петровича. Человек он был тоже в Нижнем ведомый и дельный. Наказали посольству на другой же день выезжать. Между тем на площадь со всех концов возвращались люди, бегавшие домой, и складывали на паперти свои дары. Тут были и серебряные блюда, и медные братины, и шелковые сарафаны, и новые сапоги, и овчины, и наборная упряжь, и куски кожи, и куски домотканого полотна, и вышитые ширинки, – все, что было лучшего, что годами копилось в приданое