На паперти уже лежала целая гора разнообразных приношений.

Козьма Миныч, гордый, радостный, с влажными глазами благодарил приносивших. Он уже не сомневался больше, что начатое им дело удастся.

Нижегородцы так горячо откликнулись на его призыв, что ополченье, наверно, скоро соберется, а за ними потянутся и из других городов.

Минин облегченно вздохнул. Начало было сделано. Теперь только работать, не покладая рук, и они освободят Москву и очистят Русь от проклятых ляхов.

VII

В тот день старосты долго судили и спорили, какой оклад положить ратникам. Козьма Миныч стоял на том, что в этом деле скупиться не след. Надо, чтоб ратники ни в чем нужды не терпели. Тогда лишь они пойдут с охотой и под Москвой стоять будут крепко. Казаки вон охотой шли, воевать им за обычай. А под Москвой смуты затеяли, грабить принялись, не слушая никого. И все оттого, что плохо кормили их и жалованья не положили.

– А как казны нехватит? – сказал один из старост. – Тогда как? Еще пуще обижаться станут, как посулим, да не выполним.

– Должно хватить, – твердо заявил Сухорукий. – Поглядим, сколько добром принесут, а там взыскивать станем. На городские дела сбираем же и на государские тоже, а кто добром не дает, батогами учим. А тут не на город один сбор, а на всю нашу родину, – потачки ще пуще давать не станем. Великое дело мы ноне начали, на попятный нельзя. Всем народом решили. Из-за жадных да нерадивых не дадим божье дело губить.

Долго спорили и наконец порешили ратникам первой статьи уплатить пятьдесят рублей, второй – сорок, а остальным всем тридцать. Меньше никому. Постановили ноне же живность починать закупать, муку, крупу, чтоб из-за того задержки не было. И цены сразу обозначить, чтоб продавцы не вздумали цены набивать, как крупные закупки начнутся.

Дела теперь у Козьмы Миныча было поверх головы. С утра он в земскую избу уходил, запись вел, казну принимал, закупками распоряжался. Домой лишь обедать приходил. Почасту и отдыхать не ложился после обеда.

Через несколько дней вернулось посольство от князя Пожарского. Князь дал свое согласие, пожелал только, чтоб сразу же выбрали верного человека – все хозяйство ополченское вести. На себя он этого не брал, а без такого человека и воеводой быть отказывался. Биркин, Иван Иванович, стал говорить, что у такого человека большая власть будет и в Нижнем, пожалуй, подходящего не найти. Может, из других городов кого посоветует князь. Они с охотой пошлют за ним гонца. «Как не найти? – удивился князь. – А Сухорукий, Козьма Миныч? Такого и по иным городам не сыщешь». Переглянулись меж собой посадские. Что за притча? Будто им кто глаза отвел. Между трех сосен заблудились. Ждан Петрович Болтин уж выручил:

– Прости ты нас, князь, глаза нам чего-то запорошило. Ведомо, надежней Козьмы Миныча не найти. Человек верный, дельный, правильный.

– Ну, так, стало быть, и говорить не о чем, – сказал князь. – Вернетесь в Нижний, тотчас приговор пишите. Вдвоих с Козьмой Минычем мы, коли господь благословит, то великое дело наладим и пойдем Москву выручать.

С тем посольство и поехало обратно. Биркину и тут не удалось отвести Козьму Миныча. Старосты тотчас же стали писать приговор, чтоб всему народу тот приговор объявить и дать на руки Сухорукому.

На другой день приговор был готов и прочитан на площади. В нем говорилось:

«Стоять за истину всем безизменно, к начальникам быть во всем послушным и покорным, не противиться ни в чем; на жалованье ратным людям деньги давать, а денег недостанет, отбирать не только имущество, а и дворы, жен и детей закладывать, продавать, а ратным людям деньги давать, чтоб ратным людям скудости не было».

Приговор подписали все старосты и передали Сухорукому, а он отослал его Пожарскому, чтоб нижегородцы не переменили своих мыслей и не взяли приговор обратно.

Теперь Козьма Миныч был всему начинанью голова, никто ему перечить не мог. Дело у него так и закипело.

Первым долгом он поспешил разослать гонцов по разным городам, чтоб знали они, что в Нижнем собирается ополчение со всей Руси, чтоб присылали и от себя ратников и по силе возможности казны на содержанье ратников. В Нижнем Сухорукий повел сборы очень круто. Потачки никому не давал. Кто сам добром не жертвовал, с того он приказывал взыскивать третью деньгу насильно – и с бояр, и с посадских, и со служивых людей. Были такие, что и роптали, особенно из бояр. Не в привычку им было, что с них наравне с тяглыми людьми казну требуют. Они думали откупиться тем, что своих холооов в ратники зачислили. Но Сухорукий на то не соглашался. Ратники то само собой, а казна особо. На что ратников содержать, коли казны нехватит? Бояре хоть и спорили, а все-таки не давать опасались. С посадских взыскивали так же строго, продавали имущество, скот, дворы, грозили жен и детей отобрать и отдать в кабалу на годы, чтоб внести, сколько следовало по раскладке.

Были зато случаи, когда люди по своей воле жертвовали много больше, чем с них причиталось. Одна купеческая вдова, которой муж оставил большое богатство, пришла раз в земскую избу и сказала:

– Вы, верно, знаете, что мне Пров Лукич двенадцать тысяч казны оставил. Детей у нас нет, а мне, старухе, на что такие деньги? Дело я все одно вести не стану, а на прожитие мне и двух тыщ за глаза достанет. Вот я и надумала остальные десять тыщ на божье дело пожертвовать.

Старосты ушам своим не поверили. Десять тысяч! Восхвалять ее стали. А она точно даже удивилась:

– Я ж говорю вам, что мне тех денег не надобно. Другому десять рублей куда тяжелей внести, а вносят же.

Даже имени своего просила не писать, чтоб разговору про то не пошло.

Другой раз Марфуша пришла в земскую избу.

– Дяденька, – сказала она, – в твоем приговоре сказано – кто не внесет казны, домы отбирать, жен и детей закладывать. А вот мы с мамынькой вовсе нищие, нечего нам на божье дело пожертвовать. Вот я и надумала: отдай ты меня в годы в работу, а деньги внеси за нас на ополченье.

Козьма Миныч внимательно посмотрел на Марфушу и сказал:

– Не дело ты это придумала, Марфа. Я добрый вклад сделал – и за себя, и за всю семью. У тебя иная забота: моли бога, чтоб помог нам ворогов одолеть и на нашей родине тишину и благоденствие учредить. За Степкой тоже