и заговорил. Точно сам с собой говорил, только что громко. И как только первые слова сказал, так сразу весь страх прошел. Голос у него полный, чистый, на всей площади слышно.

Он стал рассказывать, что ему Михайла говорил и что сам он знал. Никогда еще ему самому так ясно не представлялось, как мучили ляхи москвичей. Ведь подумать только! Жили себе люди тихо, мирно, никому зла не делали, вот как нижегородцы у себя. И вдруг налетели на них ляхи, словно волки голодные, рвут их, терзают, из домов гонят, достатки все разбирают. Вы вот стоите тут, и бабы ваши с вами, и ребятишки, а захотите – домой пойдете. Там у вас и тепло, и обед сытный готов. А они? Тоже ведь и бабы у них, и ребята есть просят. А их из домов гонят, у баб из рук ребят малых рвут, саблями секут.

– А мужики что ж? – крикнул кто-то. – Аль так и глядят?

– У мужиков, – сказал Козьма Миныч, – ляхи давно не то что пищали да сабли, дубинки и то поотобрали. Вступиться нечем. С голыми руками кидаются на бесовых ляхов, а те их саблями рубят. И из домов все тащат, к себе в Кремль волокут. Слышите вы? К себе в Кремль! Наш московский Кремль, первая наша святыня, не наш уж теперь, там ляхи засели! Во дворцах ратники стоят, что получше – забирают, наших полонянок заставляют служить им, обеды на них варить, сапоги грязные обтирать.

– Дьяволы! Бесово отродье! – кричали из толпы. – И как им бог терпит! За грехи наши, видно! Гневается на нас господь!

– То-то, гневается! – подхватил Козьма Миныч. – А за наши грехи Москва отвечает. Ляхов напустил нее бог. Жгут Москву нашу. Уж почти всю пожгли. Китай-город весь погорел. И Белый город тоже. А жители, кого перебить не поспели, бегут во все стороны. Кто мог лошадь с телегой вывести – на телегах; кто не поспел – пешком, куда глаза глядят. Многие выскочили в чем были, как дома загорелись, бабы ребятишек голых к себе жмут, только бы от ляхов проклятых убежать. И некому им помочь. Один Пожарский князь со своей дружиной пробовал с ляхами биться. Да один что же может сделать? Вконец нашу Москву разорили и пожгли. Чуете вы это, православные?

Где-то всхлипывать начали. Толпу все больше захватывал рассказ Козьмы Миныча.

– Бродят теперь москвитяне по дорогам, – продолжал он. – Не знают, где головы приклонить. Рады, что живые ушли и детей унесли. А на них, откуда ни возьмись, те же ляхи налетают, отбирают, что вынести поспели, а коли добром не дают, снова саблями рубят, из пищалей стреляют. Сколько их по дорогам полегло. И похоронить некому, – волки да вороны кости растащут! Ведь то братья наши, православные!

– Господи, спаси! – кричали голоса. – Неужто неотпетые, не похороненные поверх земли валяются! Этак и души свои погубят! Бесы проклятые! Нет на них погибели! Перебить их всех мало!

– И вы думаете, может, – продолжал Козьма Миныч, – что одна лишь Москва гибнет, а иные города целы?

– Как не целы! – крикнул вдруг голос из толпы смолян. – А Смоленск наш! Весь разорен! Мы, как прогнали нас ляхи, по всей Руси приюта искали. Не пускают. Своих де нечем кормить. У вас лишь, спасибо, приняли.

– Вот-вот, – подхватил Козьма Миныч. – А почему не пускают? Разоренные все. Вся наша Русь. Всех под корень разорили ляхи проклятые!

– Что ж делать-то, Козьма Миныч? Научи! – проговорил громко один из старост.

– Давно я о том лишь и помышляю. И богу тоже молился. Должен же бог в такой нашей беде помочь нам. Вот, сказывают, когда татары Русь разоряли, помогал же бог. А ляхи, чай, не лучше татар. Тогда, как Дмитрий Донской с татарами бился, ему ведь святой Сергий помогал. Вот и нам бы помог.

– О, господи! – раздался из толпы старческий голос. – Неужто вконец погибать?..

– Да он, может, и помогает нам, – проговорил Минин. Ему показалось, что народ на площади именно этого от него ждет. Да и сам он в ту минуту искренне верил этому. – Может, он и научил меня так с вами говорить.

– Врет он все! – раздался за его спиной резкий голос. Из толпы на паперти выскочил Биркин и ненавистным наглядом смотрел на Сухорукого. – Станет его святой Сергий научать!

– Молчи, Иван Иваныч! Не мешай! – сердито закричали ему из толпы. – Говори, Козьма Миныч!

Биркин юркнул назад в толпу, а Козьма Миныч заговорил опять:

– Не все еще я вам сказал, православные. Вы, может, думаете, что наш с вами город заговоренный? Нет! Покуда по всей Руси ляхи проклятые озоруют, нигде покоя не будет. И на наш город могут злые вороги напасть. Наших жен в полон заберут. Наших ребят на глазах у нас будут на части рвать. – Голос у него дрогнул. Наши домы пожгут. И никто нам не поможет, и будем мы, как москвичи, по дорогам скитаться, и все нас гнать от порога будут.

Со всех концов площади слышались стоны и рыдания. Бабы все поголовно плакали. Даже из мужчин многие утирали глаза рукавами.

– Гибнет Наша родина! – вскричал с рыданием в голосе Козьма Миныч. – Заберут нас ляхи под свою руку, и тогда нам всем пропадать.

Все глаза с ожиданием и верой смотрели на Козьму Миныча.

– Говори, Козьма Миныч! Что ты скажешь, то и сделаем! – раздались настойчивые голоса. Козьма Миныч чувствовал, что в эту минуту он может сделать все с этой толпой. Она пойдет за ним, куда он ее поведет.

– Верьте мне, православные! – заговорил он горячим, проникающим в душу голосом. – Нет во мне лжи. Идите за мной! И мы освободим от проклятых ляхов нашу родину! И наш город станет в голове всенародного ополченья. Хотите вы этого?

– Хотим! Хотим! Веди нас, Козьма Миныч!

– Ну вот. А ополчение у нас уже начало собираться. Слышали, что говорили смоляне? Спросим их. Сказывайте, смоляне, хотите вновь на ляхов итти, коли мы вам все снаряжение построим и казны дадим?

– Хотим! С охотой. Куда поведешь, туда и пойдем, Козьма Миныч! – кричали из толпы смолян.

– Спасибо, смоляне. Приходите в земскую избу. Мы вас сразу запишем в ополчение и казны дадим. – Видите, – обратился Козьма Миныч к народу. Иного я от смолян и не ждал. А их близко двух тыщ. Первей всего надобно, стало быть, казну собирать. Без казны никакого дела не наладишь. Правильно я говорю?

– Правильно! – закричали дружно из толпы. – Казна-первое дело! Где ж без казны!

– Ну вот, – подхватил Сухорукий. – Стало быть, сразу и