— Фран поделился своими опасениями, что может случиться нечто ужасное, и умер. Ты рассказал об этом Альваро, и он тоже скончался.

Священник нахмурился. Похоже, направление мыслей писателя было ему совсем не по душе.

— Эти смерти не связаны между собой. С момента похорон Франа и до ДТП, в котором погиб Альваро, прошло три года.

Ортигоса прекрасно понимал, что доверие — это всегда риск. Все равно что стоять на краю пропасти. Можно довериться инстинкту, от которого в течение многих сотен лет зависело выживание человеческого рода. Писатель уже превратился в первобытного охотника, который живет внутри каждого из нас. За последние пять дней мир, который казался Мануэлю устоявшимся и прочным, разрушился, осталось лишь отупляющее оцепенение. И с этим он ничего не мог поделать.

Ортигоса закрыл глаза и вздохнул.

— Возможно, ты ошибаешься.

— Но…

— Именно поэтому я до сих пор не уехал из Галисии. Некоторые факты говорят о том, что Альваро погиб не в результате несчастного случая.

Лукас сочувственно смотрел на писателя.

— Мануэль, я знаю, такие вещи иногда трудно принять…

— Выслушай меня, черт возьми! Я делюсь не своими предположениями, а версией, которую выдвинула Гвардия. В противном случае меня бы уже давно здесь не было.

Священник заговорил — не торопясь и набравшись терпения, словно успокаивал ребенка:

— Когда нам сообщили печальную новость, я поехал вместе с Сантьяго в больницу. При нас констатировали смерть Альваро. Гвардеец сообщил, что тот попал в ДТП: вылетел с дороги на прямом участке трассы, других автомобилей поблизости не было. Мануэль, это несчастный случай.

— Ну разумеется. А Фран покончил с собой, несмотря на рану на голове и царапины на носках ботинок. Церковь закрыта, ключ не нашли, хотя парень не мог держаться на ногах… Ты не думаешь, что во всем, что касается членов этой семьи, между официальной версией и правдой лежит огромная пропасть?

Лукас побледнел.

— Я не знал об этом… — Он набрал в грудь воздуха и шумно выдохнул. — А что случилось с Альваро, по мнению Гвардии?

Мануэлю хотелось рассказать обо всем, включая то, что Гвардию в данном случае представляет судмедэксперт, которой велели не проводить вскрытие, лейтенант-пенсионер да он сам. Писатель горел желанием поделиться подробностями и обсудить все, что его тревожит. Но он дал слово Офелии и Ногейре, что не будет упоминать об их участии. Ортигоса понимал, что доверие — палка о двух концах и священник расскажет немногое (или вообще ничего), если не будет рассчитывать на взаимную откровенность. И в то же время полагал, что раскрывать карты полностью пока рано.

— Не знаю. Как раз это я и пытаюсь выяснить. Я даже не уверен, что могу доверять тебе. Возможно, наша беседа — моя серьезная ошибка.

Фотография мальчика со спокойным взглядом, лежащая во внутреннем кармане пиджака, вдруг напомнила о себе, словно живая. Писатель прижал руку к груди, как будто внезапно испытал резкую боль. Лукас смотрел ему прямо в глаза.

— Ты можешь мне доверять.

Ортигоса немного помолчал:

— Я уже это делаю. Но чтобы полностью открыться, иногда требуется время. Ты сам только что сказал.

— Если я чем-то могу помочь, обращайся. Не хочу оставаться в стороне.

Мануэль кивнул:

— Мне нужно подумать. Сейчас я в замешательстве. Если кто-то узнает о нашем разговоре, у меня могут быть большие проблемы.

— Во что ты вляпался?

— Лучше спроси, во что вляпался Альваро, — раздраженно ответил писатель.

— Уверен, он не сделал ничего плохого.

— Ты уверен? Как ты можешь быть уверен? — Ортигоса повысил голос. — Думаешь, тебе все известно? А ты знаешь, что в момент смерти на пальце Альваро не было обручального кольца? И что он вместе с братом имел обыкновение посещать бордель? — Мануэль вспомнил рассказ Мей и фразу: «У него есть доказательства, что ты убийца». Ее произнес человек, который звонил из телефона-автомата и думал, что разговаривает с Альваро.

Лукас зажмурился и закрыл лицо руками. Писатель продолжал наседать:

— Да, мой муж-гомосексуал, как оказалось, любил посещать шлюх и даже отдыхал с одной и той же девкой. Что ты на это скажешь? Все так же будешь его защищать? Глядя мне в глаза, заявишь, что Альваро никогда не врал? — Ортигоса уже кричал, его трясло от злости, а слезы жгли глаза. Он отвернулся от священника и отошел на пару шагов. Никто не должен видеть, как он плачет.

Лукас отнял руки от лица — он был потрясен. Прошептал:

— Я ничего не знал.

— Какая разница, — горько ответил писатель. — Даже будь ты в курсе, то ничего не сказал бы мне, правда?

— Мануэль, — сказал Лукас, подойдя ближе, — я уверен лишь в том, что тот Альваро, с которым я провел рядом столько времени, был хорошим человеком. Возможно, у его поступков есть причина…

Ортигоса упрямо замотал головой, не сводя взгляда с окружающего пейзажа, который расплывался перед глазами.

— Вижу, ты ничего не хочешь слышать, но я понимаю, что ты чувствуешь. Равнодушие, оцепенение, притворное спокойствие, депрессия, бессонница, постоянная вялость, приступы раздражения или ярости — это вполне нормальные вещи. — Священник положил руку на плечо Мануэлю.

Тот сбросил ее, резко развернувшись к Лукасу.

— Не морочь мне голову своими дешевыми психологическими приемами. Я не собираюсь слушать, как какой-то экзорцист, окончивший семинарию, увещевает, что злиться нормально. Разумеется, я взбешен. Причем до такой степени, что удивляюсь, как меня еще не разорвало. Но больше всего меня раздражает постоянная ложь. Это отвратительно! Как мне не впадать в ярость, если на каждом шагу я натыкаюсь на новые доказательства того, что человек, которого я вроде бы хорошо знал, вдруг превратился в незнакомца? Успешный бизнесмен, аристократ, из семьи рьяных католиков, любитель шлюх… Как мне не злиться, если каждый день, просыпаясь, я боюсь вляпаться в новую кучу дерьма? Я уже не могу попросить объяснений у Альваро и должен в одиночку тащить постыдный груз. А что хуже всего, он оставил свое мерзопакостное наследство мне. Будто я выиграл в лотерею или получаю компенсацию за унижения.

Боль и обида, которые так долго терзали писателя, излились потоком язвительных и желчных слов. Охваченный слепой яростью, он больше не мог сдерживаться. Никогда еще Мануэль не испытывал подобных эмоций, которые одновременно иссушали его и придавали сил. Он замолчал, все еще дрожа и стиснув зубы так, что свело челюсти. Он потерял контроль над собой. Пора убираться отсюда.

— Священник, ты и правда хочешь мне помочь? — устало спросил Ортигоса, не питая особой надежды.

— Чем только смогу, — спокойно ответил Лукас.

— Только больше никакой лжи и недомолвок. — И Мануэль двинулся к выходу.

— Даю слово, — донеслось ему