– Да, конечно!

После ухода Алтуфьева Фома Фомич какое-то время сидел в глубокой задумчивости, подперев голову руками. Он даже не шевелился, только глаза время от времени щурились. Так он просидел без малого двадцать минут, после чего вызвал к себе Кочкина.

– Ты был у почтмейстера? – спросил тихо.

– Да, – кивнул Меркурий.

– И что он говорит?

– Скворчанский никогда не получал писем из Сорокопута…

– Ну, так я и думал, – мотнул головой фон Шпинне. – Ко мне только что приходил Алтуфьев…

– И что говорит наш могучий следователь?

– Жалуется на Джотто, молчит окаянный. А чтобы дело в суд передать, доказательств не хватает.

– И он рассчитывал, что вы ему в этом сможете помочь? – предположил Кочкин.

– Рассчитывал, но об этом позже. Тут ведь какое дело. Пока мы с тобой, Меркуша, по уездным городам разъезжали, Канурова, мать ее волшебница, сбежала!

– Вот тебе и раз! – воскликнул Кочкин. – Она же вроде как под стражей находилась?

– Да выпустил ее Алтуфьев…

– И куда же она сбежала?

– Тебе сообщить направление и адрес? – рассмеялся начальник сыскной.

– Лучше адрес… Тогда я себя, уж будьте уверены, проявлю!

– Ну, насчет адреса это ты к Алтуфьеву обратись, а меня сейчас другое занимает…

– Вы, я вижу, совсем не опечалены исчезновением горничной. Точно это к нашему делу не имеет никакого отношения, – заметил Меркурий.

– Да нет, имеет и, как мне кажется, самое прямое, но сейчас я думаю о другом…

– О чем?

– Что все-таки заставило Скворчанского поехать в Сорокопут, в этот уездный город, где он был последний раз двадцать лет назад? И ведь он не просто приехал туда, он пошел на кладбище, на могилу женщины, о которой уж и забыл, наверное, давным-давно… Ну была у него в молодости зазноба, а у кого ее не было? Но он ее бросил. А потом вдруг спустя столько лет срывается и едет на ее могилу. Можно, конечно, это объяснить тем, что у него еще остались какие-то чувства к этой женщине, вернее к ее памяти. Но тогда почему он не делал этого раньше, не ездил туда? У нас было предположение, что Скворчанский получил из Сорокопута какое-то письмо, и это письмо заставило его туда поехать. Но после твоей сегодняшней беседы с почтмейстером эта версия отметается. И получается, что причина поездки кроется где-то здесь, в Татаяре. А поехал он в Сорокопут, потому что увидел…

– Живую Глафиру Прудникову?

– Я бы на твоем месте не смеялся. Прудникова мертва, это нам известно, но если бы она и выжила, то спустя двадцать лет так изменилась, что городской голова вряд ли узнал ее. Нет, эти разговоры, которые он вел с хозяйкой гостиницы, всего лишь повод выяснить, что происходит в Сорокопуте. Не видел Михаил Федорович никакой Прудниковой, выдумал это все, и выдумал для Савельевой, чтобы разговорить ее. Скворчанский увидел что-то другое и не мистическое, а реальное. Вот это и заставило его поехать в Сорокопут. Мне нужно вот что: достань мне список умерших в Татаяре с первого по двадцатое мая этого года, возле каждой фамилии – дата смерти, дата похорон и, самое важное, кладбище, на котором похоронен. Сделать это необходимо как можно быстрее.

– Но что это нам даст?

– Потом объясню, а сейчас приступай к делу, у нас очень мало времени!

– А когда у нас его было много… – недовольно ворча, Кочкин покинул кабинет начальника сыскной.

Но Фома Фомич даже не вслушивался в его слова, он снова впал в задумчивость. Но это была не та задумчивость, которая еще совсем недавно посещала его, это была задумчивость другой природы, это угадывалось по блеску глаз, по улыбке, время от времени изгибающей его губы, по нервно напряженным крыльям носа, как у зверя, который поймал след. Начальник сыскной, следуя многолетней привычке, достал из запирающегося ящика стола свою секретную тетрадь и принялся что-то вписывать в нее…



Глава 26

Долгожданный след

Кочкин, надо отдать ему должное, сработал быстро. Через два с половиной часа на столе начальника сыскной уже лежал список всех умерших в Татаяре за период с первого по двадцатое мая. В списке четырнадцать фамилий. Фома Фомич взял его в руки и, проведя пальцем сверху вниз, быстро просмотрел.

– Вот! – воскликнул громко. – Тимирязев, гласный городской думы, восемнадцатого мая умер, а двадцать второго похоронен. А почему нет, где похоронен? – Фон Шпинне посмотрел на Кочкина, тот пожал плечами:

– Не было указано.

– Это необходимо срочно узнать! Бери адрес Тимирязева, лети к нему домой, находи вдову и выясняй, на каком кладбище его похоронили. Да, и еще спроси, присутствовал ли на похоронах городской голова. Это важно, не забудь! И постарайся все сделать деликатно, чтобы после ухода в доме Тимирязевых о тебе не осталось никаких воспоминаний.

– А что сказать, зачем мне это понадобилось?

– Ну, придумай что-нибудь. Скажи, что управление полиции составляет реестр всех захоронений для департамента полиции. Я думаю, этот ответ всех устроит и после него никто не потребует дальнейших объяснений. Все, действуй, я тебя жду. И побыстрее!

– Ну, это как получится, еще надо отыскать дом Тимирязева… – начал обычную песню Кочкин, но фон Шпинне не дал этому костру разгореться, тут же его загасил.

– Ты у нас сыщик или гимназист? Ищи, это твоя работа, но сделай быстро, и будет тебе от меня низкий поклон и устная благодарность.

– А устная благодарность – это что?

– Похвалю я тебя!

Кочкин ушел. Не было его ровно тридцать пять минут, начальник сыскной специально засек время. Когда чиновник особых поручений вошел в кабинет фон Шпинне, Фома Фомич бросил короткий взгляд на лежащие в сторонке часы, вскинул глаза и с небольшой язвительностью в голосе заметил:

– Что-то быстро ты дом Тимирязевых отыскал.

– Я его и не искал, – бодро сказал Кочкин.

– Почему?

– Передо мной была поставлена другая задача – узнать, на каком кладбище похоронен Тимирязев. И я это узнал…

– Каким же образом? Мне интересно.

– Пошел в городскую управу, и мне там все подробно рассказали…

– А о том, был ли на похоронах Тимирязева городской голова Скворчанский, тоже узнал?

– Да! Скворчанский там должен был говорить речь…

– Должен был говорить речь… – повторил вслед за Кочкиным начальник сыскной, – и, судя по всему, он ее не сказал… Почему?

– Ему вдруг сделалось дурно, и он уехал с кладбища. Сейчас это в городской управе объясняется как предчувствие собственной смерти…

– Предчувствие собственной смерти? – начальник сыскной потер рука об руку и улыбнулся. – Ну, мы ведь не знаем, жив голова или