– Так вот, – продолжил Фома Фомич, – посмотрели на план, а вот этой могилы там нет. Почему?

– Должна быть, это могила старая, да тут и написано когда… – сторож подошел ближе и подслеповатыми глазами посмотрел на табличку. Читая, пошевелил губами. – Так эта… – Завертел головой и в недоумении захлопал глазами.

– Что? – подступил к нему фон Шпинне.

– Тут другой похоронен, это не та табличка, крест тот, а табличка не та! – Сторож еще раз осмотрелся, подошел к соседним могилам, почитал надписи на них. – Ну все верно, вот здесь Таратайкин, а там Аглаева, а между ними должен быть, дай бог памяти… – Старик положил ладонь на голову. – Нет, не вспомню, но не Прудникова, это точно!

– И как же так получилось? – спросил Кочкин.

Сторож молчал, только ошарашенно глядел на чужую табличку.

– Сменил кто-то надпись? – сказал наконец старик.

– А раньше такое бывало? – поинтересовался начальник сыскной.

– Какое? – не понял сторож.

– Чтобы таблички на могилах меняли?

– Не припомню. Да нет, не было такого, точно не было!

– Ну хорошо, еще раз спасибо тебе, старик. Иди, если понадобишься, мы тебя отыщем. Надеюсь, не откажешь в помощи?

– Да как можно…

– Ну все, иди!



Глава 27

Снова нужно ехать в Сорокопут

– Ну, что у нас с тобой, Меркурий Фролыч, получается? – спросил начальник сыскной, когда они, сидя в полицейской пролетке, возвращались в сыскную, и сам же ответил: – А получается у нас вот что – кто-то неизвестный, пока неизвестный, взял и поменял на одной из могил таблички, заменив старую на новую с именем «Глафира Прудникова», где кроме имени еще значилось, что убиенная мужем. И также упоминается дочь. Ну и дата рождения, дата смерти. Скворчанский Михаил Федорович, когда был на кладбище, увидев эту табличку, испугался… я пока не могу понять почему? А после этого срочно выехал в Сорокопут. Какие у тебя на этот счет соображения?

– У меня возникает вопрос…

– Да-да!

– А случайно ли Скворчанский увидел на кладбище эту якобы могилу Прудниковой?

– Хороший, знаешь ли вопрос, очень хороший. – Фон Шпинне даже развернулся к Меркурию. – Ведь все это обман, лукавка, и делалось, конечно же, с тем прицелом, чтобы городской голова ее увидел. А тот, кто это сделал, чего добивался? Правильно, он хотел напугать Скворчанского, что ему и удалось! Но возникает вопрос: а откуда тот, кто поменял таблички, знал, что голова будет в этом месте? Да и кто вообще мог это знать? – Фома Фомич вопросительно взглянул на Кочкина. Тот молчал не больше минуты, и слово это слетело с его губ само собой:

– Горничная?

– Да, у меня приблизительно та же догадка. Горничная могла все это знать, что в такой-то день, в таком-то часу будут хоронить Тимирязева. Для ловкой особы, а Канурова именно ловкая, ничего не стоит узнать и другие подробности. Вот так и появилась эта табличка на пути следования похоронной процессии. И заметь, табличка эта крупная, гораздо крупнее, чем принято, следовательно, цель была этим самым привлечь внимание Скворчанского. – Фома Фомич замолчал, какое-то время, закусив губу, раздумывал, потом проговорил: – Нам снова нужно будет ехать в Сорокопут!

– Зачем?

– Канурова сбежала, и не исключено, что прячется она именно в Сорокопуте.

– Так мне что, отправляться за билетами?

– Нет, еще рано. У нас пока есть дела в Татаяре.

– Какие?

– Ты сейчас займись пропажей горничной. Постарайся отыскать свидетелей. Опроси соседей, приказчика из мелочной лавки напротив дома головы, я помню, он глазастый, может, что-то видел, может, слышал. А я пока поговорю с Джотто…

– А что вы хотите у него узнать?

– У итальянца была связь с Кануровой. Кто знает, возможно, она ему что-то говорила или намекала… о дочери Скворчанского. А возможно, признавалась, что она и есть дочь головы.

Когда к прибывшему в острог начальнику сыскной привели итальянца, выглядел он печально. От чопорности сына далекой южной страны почти ничего не осталось: лицо посерело, щеки покрылись недельной щетиной, которая уже начинала походить на бороду, в глазах поселилась и пустила корни тоска. Костюм смотрелся так, точно носили его, не снимая, в течение нескольких месяцев.

– Вижу, что тюрьма вам не на пользу, – грустно проговорил фон Шпинне.

– А кому она на пользу? – спросил Джотто.

– Это верно, – вздохнул начальник сыскной, – все об этом знают и боятся в нее попасть, но от этого почему-то меньше преступников не становится, напротив, их с каждым городом все больше и больше. Вот такие невеселые наблюдения…

– Что со мной собираются делать?

– Ну, я этого не знаю, сейчас вами занимается господин Алтуфьев. Думаю, что этот вопрос вы должны адресовать ему.

– Вы же обещали меня выпустить, а сами передали в руки следователя.

– Я обещал вас выпустить? Что-то не могу этого припомнить. У меня, господин Джотто, есть одно правило, которое я неукоснительно соблюдаю – ничего и никогда не обещать подозреваемым… Другое дело договоренность. Вы помните, о чем мы с вами договаривались?

– Смутно…

– Вот видите, вы это помните смутно, и о чем, в таком случае, с вами говорить? Договор, должен вам напомнить, если вы вдруг запамятовали, это когда обе стороны выполняют свою часть сделки. Вы же свою не выполнили, но почему-то требуете от меня, чтобы я выполнил свою. Это нонсенс. Если вы понимаете, о чем я. Теперь о плохом. О вас узнали ваши старые знакомые, которые требуют вас к выдаче. Они уже в пути и в скором времени будут здесь… Надеюсь, вы знаете, о ком я говорю?

– Знаю, – кивнул кондитер, – и скажу вам честно, я не горю желанием с ними встречаться. Если бы вы как-то помогли мне избежать этого…

– Увы, господин Джотто, но здесь я бессилен что-либо сделать. Механизм запущен, и остановить его не представляется возможным.

– А если его сломать? – Кондитер посмотрел на фон Шпинне чуть искоса. – Ведь его можно сломать?

– Сломать можно все, даже то, что в принципе сломать нельзя. Но ради чего ломать?

– Хотя бы ради денег…

– Каких денег?

– Если вы поможете мне выбраться отсюда, я смогу вас отблагодарить…

– Вы предлагаете мне взятку?

– Если хотите, то да!

– И как это будет выглядеть?

– Очень просто: вы меня отпускаете, я иду, беру деньги и приношу вам…

– Да, действительно очень просто. Я бы даже сказал – проще не бывает. Я вас отпускаю, вы уходите и потом возвращаетесь, но не с пустыми руками, а в них вы, как пчелка на хоботке, несете деньги! – Фома Фомич расплылся в улыбке. Эта бесхитростная улыбка ободрила итальянца, и