несомненно, они также имели в виду цель защитить евангеликов от возможных вопросов об их верности России.

Вожди евангелического движения надеялись, что война принесет России национальное обновление. Незадолго после начала боев автор передовицы в прохановской «Утренней звезде» восхищался единством политических и национальных фракций в Думе и утверждал, что война «должна упрочить у нас в России идею народного представительства» [Война и народное представительство 1914]. В свою очередь, Иванов в «Баптисте» выражал надежду, что война наконец объединит русское общество и теперь там по праву найдется место русским баптистам:

Мы всегда были верными сынами великой России, верными подданными Государей своих и добрыми работниками на благо общества и государства. Наша скорбь, однако, заключается в том, что до сих пор нас искусственно выделяли из родной нам русской семьи, подвергали преследованиям, ограничивая в правах… Будем надеяться, что война, которая ныне потрясла Европу и коснулась своей кровавой рукой России, пронесется над нашей родиной не опустошительным ураганом, а освежающей грозой, после которой наступит мир, и тишина, и свобода для духовного преуспеяния нашего отечества [ВВИ 1914: 18].

Другие группы, притесняемые прежде, выражали такие же надежды. Например, осенью 1914 г. епископ староверов Михаил призвал прекратить распри на религиозной почве перед лицом общей опасности [Епископ Михаил 1914].

Невозможно с точностью сказать, сколько молодых баптистов служило в русской армии в Первую мировую войну. Можно предположить, впрочем, что в целом пропорционально размеру религиозной общины доля призванных баптистов была такой же, как и доля православных. Семен Клоков, возглавивший петроградскую баптистскую общину во время войны, писал в прошении властям, поданном в мае 1916 г.: «Значительная часть наших членов мужского пола находится на военной службе и несет все повинности одинаково с православными» [РГБ ОР, ф. 435, к. 96, д. 20, л. 5]. Один редактор «Друга молодежи» отправился на фронт в сентябре 1914 г.; другой, сменивший его, – в сентябре 1916 г. [От редакции 1915: 2; Голяев 1916: 90]. В «Утренней звезде» печатали письма верующих, записавшихся в добровольцы, и сообщали имена погибших.

Баптисты также трудились в тылу. Петербургские баптисты и евангельские христиане открывали госпитали для раненых солдат. Для их финансирования был создан фонд «Добрый самаритянин», собравший 14978 рублей в первые месяцы войны. В селе Астраханка Таврической губернии баптистская община Балихина имела на попечении 32 раненых солдата [РГИА, ф. 821, оп. 133, д. 195, л. 182; История евангельских христиан-баптистов 1989: 163]. В конце 1914 г. подробный репортаж в «Баптисте» с фотографиями повествовал о том, как женщины балашовской баптистской церкви установили прямо в молитвенном доме швейные машинки, чтобы делать полотенца, ночные рубашки, исподнее и постельное белье для солдат. В Баку женщины собирались в молитвенном доме каждый вечер, чтобы шить для больниц, сопровождая работу пением гимнов. Автор репортажа Иванов изъявлял радость, что хотя бы во время войны у всех появилась возможность показать свою преданность родине не только словами, но и делами. Статья кончается на оптимистической ноте: «Теперь, слава Богу, стало видно для всех, что казавшаяся рознь в мирное время между православными и сектантами ныне в трудное время совсем исчезла, и все стали одною дружною русскою семьею» [На нужды войны 1914]. Надеждам Иванова не суждено было сбыться: уже в то время стали закрываться общины, их руководство отправляли в ссылку, а работу сектантских журналов останавливали. Номер «Баптиста», в котором вышел репортаж Иванова, оказался последним; журнал возродился уже в другом мире, в 1925 г.

В конце 1915 г. Проханов написал подробный отчет для правительства, в котором пространно цитировал письма, которые он получал от верующих, описывавших свою жизнь с начала войны. Дементий Сопильняк, евангельский христианин из городка Гайсин Подольской губернии, рассказывал о том, что, когда была объявлена война, он собрался с другими евангеликами и некоторыми православными, чтобы беседовать о войне и вместе молиться за царя и армию. Но гораздо чаще в этих письмах сквозило чувство разочарования. Так, Проханов цитирует верующего из Перми, Е. П. Соколова, рассказавшего о случае полицейского насилия, который заставил его распрощаться со всякими надеждами. Со своим единоверцем Соколов за чаем пел гимны из «Гуслей», когда вдруг вломились жандармы, отобрали Библию и песенник и присудили им штраф за нелегальное сборище. Соколов писал:

Когда я возвращался домой, думал: «За что так с нами обращаются?» Вспомнил Манифест Государя Императора, данный 20 Июля 1914 г., в котором говорится: «В грозный час испытания да будут забыты все внутренние распри» и т. д. Эти великие слова местные власти как бы обходят [Проханов 1915: 5].

Чаяния верующих в начале войны показывают стремление части баптистов не просто избавиться от преследований, но и приносить пользу русскому обществу.

В целом атмосфера военного времени не располагала к инклюзивности в России, как не располагала она и в странах – союзниках России, где общество было куда более плюралистичным. Как отмечал Уолтер Лакер, во время войны получили широкое хождение мысли о том, что «русская душа по самой своей сути не приемлет западную романо-германскую культуру» [Laqueur 1990: 49]. Стало модным воображать, что война – это духовная борьба, битва идей и принципов, а ведется она против секуляризации. Теперь, когда Россия воевала с протестантской Германией, такие неославянофилы, как Василий Розанов, Семен Франк, Сергей Булгаков и Николай Бердяев, изображали основателей протестантизма резонерами, лишенными всякого чувства священного, которые из-за этого гуманизировали и секуляризировали христианство, и лишь православие осталось верно его первоначальным принципам [Хеллман 1989:215–218][110]. В подобной атмосфере протестантам России было нелегко. Немцы, проживавшие в России, протестанты или нет, подвергались нападениям и грабежам со стороны разъяренных толп, а также репрессивным мерам со стороны государства. В декабре 1915 г. в качестве чрезвычайной меры был принят закон (87 статья), экспроприирующий земли, принадлежащие немецким колонистам по всей империи [Андреева 1999:465]. Что касалось русских и украинцев, обратившихся в протестантизм, обвинения в «германстве», которые не умолкали и до войны, теперь стали влечь за собой куда более серьезные последствия.

Не одни баптисты считали войну возможным поворотным моментом для России. Война пробудила у церковного начальства стремление защищать русское православие. В синодальном указе от 5 августа 1914 г. церковные власти напоминали епархиальным миссионерам, что их вклад в общее дело должен заключаться в том, чтобы сохранять приверженность к государственной Церкви среди солдат многонациональной и многоконфессиональной страны [РГИА, ф. 796, оп. 442, д. 2680, л. 370 об.]. Церковное начальство всегда увязывало приверженность православию с политической благонадежностью, но теперь у него появился новый козырь. Как написал в ежегодном отчете за 1915 г. епископ Херсонский, война оказалась «пробным камнем» для всех рационалистических