До 1917 г. евангельские христиане и баптисты, как и другие сектанты, стремились создать о себе впечатление как об аполитичной группе. Их главной целью было обеспечить себе подходящие условия для того, чтобы практиковать свою веру и проповедовать ее. Но в начале 1917 г. их захватил революционный порыв и их христианство впервые приобрело явные политические обертоны. В редакционном материале первого возобновленного выпуска «Слова истины» говорилось: «Возобновляя издание жур[нала] “Слово Истины”… мы присоединяем наш голос и устремление нашего сердца к хору строителей новой жизни» [К моменту 1917]. С первых дней политической революции баптисты использовали лексику демократических и революционных сил, призывая к революции духа, утверждая, как Офрова в своих стихах, что подлинная свобода придет, только когда граждане России обратятся к Христу.

Баптистские вожди и целые общины приветствовали падение монархии языком, в котором демократические и революционные лозунги причудливо переплетались с христианством. Дальнейшие события того же года заставили баптистов начать анализ различных политических и религиозных мотивов собственного движения. Во все более накалявшейся политической атмосфере они стали спорить о гражданских последствиях своей религиозной веры и о роли христианина в делах этого мира.

Хотя в литературе отмечается, что баптисты активно использовали революционную риторику, не предпринималось попыток оценить, насколько она была искренней, какие изменения в дискурсе баптистов приобретали расхожие революционные выражения и как эта риторика влияла на позицию евангеликов по отношению к текущей политической ситуации. Несомненно, что баптистов и евангельских христиан в первую очередь занимал вопрос о том, как использовать открывшиеся после Революции 1917 г. возможности для миссионерства. В результате они стали выступать в поддержку Временного правительства, которое видели наилучшим органом для мирной передачи власти, необходимой для создания благоприятных условий для их религиозной работы[121]. В этом смысле был прав А. И. Клибанов, отмечавший, что евангелики были против «превращения буржуазной революции в социалистическую». Клибанов считал, что, в обилии используя социалистическую фразеологию, баптисты всего лишь занимались демагогией, как и буржуазия в целом, стремясь «исказить» политическое сознание верующих из угнетенного класса, чтобы сохранить над ними свою власть [Клибанов 1965:277–285][122]. Однако такая трактовка не принимает во внимание контекст, в котором формировались политические взгляды и политический язык, а этот контекст предполагает как внутреннюю логику развития самого евангелического движения, так и череду революционных событий, разворачивавшихся на улицах в 1917 г. Значение лозунга «Свобода, равенство, братство» подвергалось многочисленным метаморфозам в ходе Великой французской революции; подобным образом содержание таких понятий, как гражданские права, демократия и социализм, неоднократно менялось под влиянием событий 1917 г. Русские баптисты стремились определить эти понятия как моральные императивы и как таковые их отстаивать. Их идеологической основой при этом выступал христианский идеал братской любви. В ходе французской революции многие из выступавших против кампаний дехристианизации государства говорили революционным языком, поскольку они воспринимали себя не как контрреволюционеров, а как защитников самих тех принципов, которые провозгласила революция. Подобным образом русские евангелики, следуя по стопам Василия Иванова, вкладывали религиозный смысл в социалистические понятия, пытаясь воплотить в жизнь свой идеал христианского гражданина [Desan 1990]; см. также [Lancaster 1988].

На протяжении 1917 года местные евангелические общины сообщали о настоящем взрыве активности и об огромном числе обращений. Однако это было время тревоги: политические идеи, религиозные идеалы и различные взгляды в будущее вновь и вновь сталкивались в горячих спорах, которые велись в революционный год. В этой главе рассматривается дискуссия о революционном потенциале религиозного сектантства и о месте, которое отводилось в этой дискуссии евангеликам. Далее я проанализирую, как комбинировались религиозные и революционные понятия в дискурсе баптистов, когда в 1917 г. некоторые из них выступили на политическую арену. Наконец, я рассмотрю те проблемы, с которыми был сопряжен этот политический дебют, и как менялись взгляды евангеликов по мере того, как революция начинала выглядеть в их глазах не как освобождающая Пасха, а скорее как пугающий Судный день.

Споры о революционном потенциале сектантства

И в России, и на Западе в начале XX в. велись напряженные дискуссии о том, как соотносятся религия и политика внутри религиозных групп и политических партий. Верующие и политики размышляли о месте христианства в современном мире и возможности социалистического христианства. Немецкий социал-демократ Карл Каутский постулировал «пролетарскую» природу раннего христианства; русский большевик Анатолий Луначарский выдвинул программу «богостроительства»; христианские социалисты разрабатывали теории «социального евангелия» [Read 1979: 57–81, особенно 77; Roslof 2002: 1-18; Bergman 1990]; см. также [Phillips 1996; Rizzi 1987; Шейнман 1969: 69-125; Misner 1991].

В России интерес к вопросу о политических последствиях религиозного диссидентства имел к тому времени уже давнюю историю в кругах либералов, народников и марксистов. Каждый участник споров на эту тему видел в общинах старообрядцев или сектантов подтверждение тому, что русский народ органически предрасположен именно к его собственной идеальной модели будущих социально-политических преобразований. Но не все полагали, что эти преобразования обязательно должны прийти путем насильственной революции. Основываясь на опыте Англии и традициях христианского пацифизма и анархизма, толстовцы – Владимир и Анна Чертковы, Иван Трегубов – выступали против социал-демократа Владимира Бонч-Бруевича и эсера князя Дмитрия Хилкова, которые заявляли, что среди сектантов господствуют революционные чаяния [ОР РГБ, ф. 369, к. 352, д. 23, л. 1–4 об.; Бонч-Бруевич 1959: 336–345]. С целью доказать свою правоту в 1902 г. толстовцы начали масштабное исследование настроений русских сектантов с целью выяснить, по их собственным словам, «настроения сектантских «верхов» и сектантских «низов»». Ключевой вопрос, вынесенный в начало анкеты опроса, был следующим: «Хорошо или дурно бунтовать против притеснителей, грабить и убивать правителей?» Ф. М. Путинцев, исследовавший ответы сектантов на этот опрос, обнаружил, что подавляющее большинство не принимало насилия, склоняясь к мирной реформе. Хотя следует очень осторожно относиться к его работе, которая вышла в 1935 г., отдельные ответы баптистов и евангельских христиан на этот опрос, сохранившиеся в документах охранного отделения, в бумагах Бонч-Бруевича и архиве Черткова, подтверждают выводы Путинцева [Путинцев 1935: 23–26; ГМИР, ф. 2, оп. 16, д. 187; ГА РФ, ф. 102 (ДП/ОО), оп. 1898, д. 12, ч. 4, л. 32, 53, 56; ГМИР, ф. 14, оп. 3, д. 1668, 1258,1676,1870, 2117, 2124, 2130][123]. Разительным исключением оказался разве только Е. Н. Иванов, один из столпов движения евангельских христиан из Харькова. Он выразил глубокое сочувствие революционерам в письме Трегубову, утверждая, что «так или иначе все мы стремимся к одной цели, чтобы установить Царство Божие на земле… название другое, а цель одна – средства борьбы другие, а цель одна» [ГМИР, ф. 14, оп. 3, д. 1676, л. 2].

Хотя Бонч-Бруевич сотрудничал