своего сболтнул… Не из чего… Окажите вы мне такую милость: простите меня, дурака… Не буду, ни впредь, никогда…

Осташков плакал и хватал руку Рыбинского, чтоб поцеловать.

– Ну если ты, дурак, и сделал это от глупости, так слушай же, что я тебе скажу. Слушай, да заруби мои слова у себя на носу… Если ты когда-нибудь осмелишься хоть что-нибудь говорить про меня, что ты видел или слышал, так знай, что я тебя уничтожу со всем твоим семейством… последнего куска хлеба лишу, нищим сделаю… Туда упеку, где ты и свету Божьему не рад будешь… Слышишь?… Ты вон жаловался мне и просил помощи, что отец тебя обижает, земли тебе мало дает, и я за это сделаю так, что ты клочка земли не получишь… Слышишь?… Как это сметь говорить дурное, сплетничать, про своего предводителя… Да ты знаешь: мне черт не брат, меня и губернатор боится… А не буду я предводителем, так за это я просто тебя убью… из своих рук убью… Ты знаешь меня или нет?… Это он предводителя своего срамит, разные гадости про него рассказывает… Каково! Да если бы ты что такое услышал, что другие про меня говорят, так должен бы за меня вступиться, а не то что самому рассказывать…

– Батюшка, Павел Петрович, простите же вы меня, темного, неученого человека… Вот вы мне теперь дали науку, так не то что про вас… да ни про кого у меня рот не раскроется… Не будет этого никогда, ни впредь, ни после…

– Ну, смотри же… Помни… Я для тебя все сделаю, и ты должен быть мне верным слугой, а не то что сплетником на меня… Что бы ты ни узнал, что бы ты ни увидел, что до меня касается… и рта не разевать… Ну, Бог с тобой, на первый раз прощаю… А то берегись… Ну, пойдем…

Рыбинский спешил нагнать и успокоить Юлию Васильевну. Он увидел ее вдали именно в ту минуту, когда Параша подняла над нею свои руки. Рыбинский подбежал к ним. Юлия Васильевна, увидя его, бросилась к нему с криком и со слезами.

– Что с вами, что с вами? – спрашивал Рыбинский, поддерживая ее трепещущую, едва держащуюся на ногах.

– Ах, Павел Петрович, спасите меня от этой женщины: она хотела убить меня… она наговорила мне Бог знает каких дерзостей.

Рыбинский грозно взглянул на Прасковью, велел Осташкову остаться около Кострицкой, а сам подошел к Параше, которая стояла неподвижно, как статуя, с опущенными руками; глаза ее горели прежним бешенством, и она прямо и бесстрашно смотрела ими на Рыбинского.

– Ты зачем здесь? Ты что это наделала?… Ты знаешь, что я с тобой сделаю за это?… – говорил он, сдерживая гнев, задыхающимся голосом.

– Что вы мне сделаете? Бейте меня, рвите… Я не боюсь… И то уж все мое сердце разорвалось, вся душа моя надселась… Зачем вы меня к себе приворожили?… Зачем бросили?… Чем я хуже этой выдры, этой кошки ободр…

– Молчать! – заревел Рыбинский и ударил Парашу.

Она покатилась на землю, точно дерево, у которого подрубили корень.

– Ах, вы убили ее! – запищала Юлия Васильевна.

– Нет, не бойтесь: опомнится, встанет… Пойдемте, Юлия, а ты, Осташков, останься здесь, около этой твари, и когда она придет в себя, посмотри, что будет делать, и потом приди сказать мне.

– А как она, батюшка, Павел Петрович…

– Что еще?

– Как она уж… чего Боже избави, может, побывшилась…

– Э, говорят тебе, нет… Ведь я знаю, как ударил ее.

– Ну а если меня кто увидит, да подумают, что это я ее…

– Ну, так спрячься где-нибудь, да смотри издали… Ну, останься же… Пойдем, Юлия.

Они пошли по направлению к дому, а бедный Осташков не посмел ослушаться и остался.

– Ах, какая она злая… Что она говорила, если б вы слышали… А она все видела, она подсматривала за нами… Ах, какой срам… Пожалуй, теперь все узнают…

– Никто ничего не узнает, а я приму меры, чтобы ее завтра же не было в доме.

– Куда же вы ее деваете?

– Уж я найду ей место: велю отвезти в дальнюю деревню и выдать замуж за мужика.

– А ну, если ты ее убил…

– Не может быть… А если и так – что же делать… Надо как-нибудь выпутываться из беды…

– Ах, Paul, кажется, я тогда не в силах буду любить тебя: тогда ты будешь убийца… Ох, как страшно!..

– Убийца… из-за тебя же ведь… Ты должна будешь любить еще больше…

– Ах, избави Бог, чтобы этого не случилось… Как мне тошно и страшно, если б ты знал… Что она мне говорила… Как унижала меня…

– Ну, полно, мой ангел, стоит ли обращать внимание на сумасшедшую женщину… Забудь всю эту историю…

– Нет, это мудрено забыть… И в самом деле, что я делаю?… У меня есть муж, а я…

– Послушайте, Юлия Васильевна, если вы раскаиваетесь, что любите меня, и сожалеете о вашем муже, то мы расстанемся сегодня же. Я не буду дорожить женщиной, которая не дорожит моею любовью… Я оставлю вас, несмотря на то что после этого случая я чувствую, что люблю вас еще более прежнего… И вы бы должны были понять, что я все-таки чувствовал некоторую привязанность к той женщине и принес ее в жертву вам. А вы начинаете говорить о вашем пьянице и дураке муже… Ну, подите к нему… Я вас не держу… Я найду многих и кроме вас, которые будут любить меня…

– Нет, нет, Paul, не сердись на меня… Я люблю тебя… Я боюсь только одного…

– Чего?

– Что ты бросишь и меня, как эту женщину…

– Я уж сказал тебе, что будущего я не знаю, никогда о нем не думаю и думать не хочу… Об этом нечего и говорить.

– Боюсь и еще одного…

– Еще чего?

– Ну, если ты ее убил… Ты ведь будешь убийца…

– Настоящая женщина!.. Тебя пугает слово… Но ведь я не хотел ее убить, и не мог же я позволить, чтобы она срамила и оскорбляла тебя… Но об этом тоже не стоит говорить, потому что она жива… И я оставил Осташкова для того, чтобы она не наложила на себя руку, когда опомнится… Вот это дело более возможное!.. А ты лучше позаботься о том, чтобы быть на бале веселой и спокойной… А теперь пора нам расстаться… Ты поди в свою комнату, а я пойду в сад…

Оставшись один, Осташков не смел даже и подойти к Параше, но забился в кусты неподалеку от нее так,