чтобы его не было видно, и искоса стал посматривать на убитую, по его мнению, женщину. Но Рыбинский не ошибался: она не была убита, а только оглушена ударом, падением и обессилена бешенством. Чрез несколько минут она пришла в себя и, вряд ли не к большему еще страху Никеши, приподнялась на одну руку, осматриваясь во все стороны: лицо ее, бледное, осунувшееся, с багровым пятном на виске, глаза мутные, почти безумные, наводили на него ужас. Он сидел, не смея пошевелиться, боясь дохнуть. Осмотревшись кругом, Параша как будто вдруг вспомнила все, что с ней было: дотронулась рукой до багровой щеки, выплюнула изо рта кровь и вдруг завыла и заголосила страшным образом, бросилась на земно и начала биться и кататься по ней, рыдая и стона, как раненый, дикий зверь. Она рвала на себе волосы, била себя в грудь, царапала лицо и грызла землю… Наконец, выбившись из сил, снова затихла и, казалось, лишилась чувств. Потом вдруг она поднялась на ноги, с полным отчаянием во взоре и с сухими глазами, и, ломая руки, скорыми шагами пошла к пруду, как будто с намерением утопиться; но на самом берегу его она приостановилась, взглянула на небо, перекрестилась и вдруг заплакала обильными, но тихими слезами, и упала на траву в истерических конвульсиях. Никеша, который было уже совсем собирался бежать, чтобы объявить, что Параша бросилась в пруд, и приостановился только за тем, чтобы посмотреть – нельзя ли будет ему ее вытащить, теперь снова отложил свое намерение и стал ждать, что будет, не подходя близко к Параше. Она долго плакала, потом затихла, встала, опять перекрестилась и, махнувши с отчаянием рукою, уныло опустя голову, пошла тихими шагами к дому. Никеша издали следовал за ней. Она ни разу не оглянулась и не заметила его присутствия. С радостью побежал Никеша сказать Рыбинскому, что Параша жива и воротилась домой.

V

В назначенный час бал открылся и Кострицкая явилась на него, по обыкновению, бойкая и веселая, лишь с легкою бледностью в лице. Рыбинский открыл бал с нею. Проходя Польский, он сказал ей вполголоса:

– Успокойтесь, Парашка жива и в добром здоровье. А завтра ее не будет у меня в доме.

– Что же ты с нею сделаешь?

– Увидим.

– Но ведь у нее есть дети…

– Почему же я знаю, чьи это дети…

Рыбинский захохотал. Кострицкая тоже улыбнулась.

Бал прошел своим чередом: за вальсом следовала кадриль, за кадрилью полька и т. д. до мазурки включительно. Дамы или увлекались танцами, или с наблюдательностью осматривали одна другую, изучая костюм до мельчайших подробностей, или прохаживались по зале, прохлаждая себя разными питьями и лакомствами, которые подавались в избытке. Мужчины или напрягали все свои мыслительные способности, чтобы развлекать дам разговорами во время танцев, или шептались по углам залы маленькими группами, переливая из пустого в порожнее, или стремительно, с чувством самоотвержения кидались на средину залы вертеть засидевшихся барынь, или еще с большим самоотвержением обрекали себя на расточение любезностей. Словом, бал прошел в настоящем порядке. Не было недостатка ни в чем, что составляет обыкновенно необходимую принадлежность балов. Было несколько сердец, загоревшихся нежною страстью в продолжение самого бала за прекрасные, полуобнаженные плечи, за прелестную саму по себе и прекрасно обутую ножку, за восхитительную талию – с одной стороны; за необыкновенное искусство и неутомимость в танцах, за неистощимое остроумие и способность говорить обо всем, не говоря ни о чем, за насмешливый нрав и уменье заметить смешное в каждом, за дерзость взгляда или наглую лесть – с другой стороны. Было две пары, признавшихся в нежной симпатии во время мазурки, была даже одна счастливица, получившая формальное предложение. Были дамы счастливые и довольные, потому что не просидели ни одного танца; были обиженные и недовольные, потому что их редко ангажировали. Словом, здесь было все то, что бывает и на всех других провинциальных балах. Разница состояла только в том, что бал у Рыбинского начался как следует, Польским в зале, а продолжался в павильоне, нарочно для этого выстроенном на берегу пруда. Дорога из дома к павильону была освещена горящими смолеными бочками, плошками, иллюминованными щитами с вензелем хозяина. Эта выдумка так понравилась гостям, что некоторые из задорных танцоров дорогою вздумали ангажировать дам и полькировали на открытом воздухе до самого павильона. В иных это обстоятельство возбудило особенную веселость, для некоторых показалось весьма неприличным. Ровно в полночь на берегу пруда был сожжен фейерверк.

Некоторые из мужчин, не принимавших участия в танцах, оставили павильон и воротились в дом. Кто-то заметил, что теперь, пользуясь отсутствием дам, на свободе, хорошо бы послушать цыганский хор. Это замечание было принято с восторгом, и Осташков был командирован в павильон к хозяину, просить на это разрешения. Рыбинский, который сам не танцевал и которому монотонность и однообразие бала надоели, с удовольствием согласился на исполнение этой просьбы и сам обещал прийти туда. Хор в минуту был собран, и когда Рыбинский подходил к дому, до него уже долетали, всегда приятные для его ушей, гик, визжанье и топанье его настоящих и искусственных цыган… Эти звуки всегда воодушевляли его и возбуждали в нем бешеные порывы веселья. Он весело и быстро вошел в ту комнату, где пели цыгане, подкрикнул им в песне, что придало еще более энергии певцам, и потребовал вина. Скоро вся компания охмелела и развеселилась.

– Нет, брат Павел Петрович, не было и нет у тебя такой плясуньи, как Параша… – говорил Комков. – Что ты ее никогда нынче не заставишь поплясать…

– Устарела, брат.

– Так неужто она стала старше вон этой ведьмы цыганки… Неужто она хуже ее пропляшет… Пустяки… Ах, как плясала… Просто, бывало, кровь закипит, как смотришь на нее.

– Нет, уж нынче не то стала: завелись ребятишки – отяжелела, опустилась…

– Пустяки, брат… Не такая она девка… Мне так, кажется, ты просто ее ревнуешь и держишь взаперти, никому не показываешь… Вот что…

Рыбинский захохотал.

– Перестань врать: она мне и то надоела… Не хочешь ли подарю и вместе с ребятишками…

– Нет, спасибо, а ты лучше вели-ка ей прийти да поплясать. Вели, пожалуйста… – Многие из гостей также присоединили свои просьбы.

– Да по мне пожалуй; только я вам говорю, господа, что уж далеко не то, что была прежде… Эй, Осташков, сходи, брат, к Параше: скажи ей, чтобы оделась по-цыгански и сейчас бы шла сюда плясать.

Осташков, вспомнив, как недавно еще она лежала без памяти, а потом металась и, видимо, страдала, не спешил