Ты у меня такой стойкий и мужественный: как я у тебя нивымогаю мысленно какой-нибудь «милостыньки», держишься твердо. Ну и правильно.Зато каждое твое доброе слово — ого-го что значит! Вот — хоть и без особойконкретности, но — от «чужих» — отделил, «родной» — повеличал! И — ликую поэтому поводу. Да я тебя такого — и люблю. Когда ты и мне — «родная», и какой-то секретарше по телефону — я тебя, такого, тоже люблю но обидно-то!

Сегодня утром — я еще с твоим «родная» — улыбаюсь, светломне, счастливо, сегодня весь день у меня на губах мой «символ веры»: Егорушка,родной мой, любимый мой!.. Сегодня я могу в мыслях протянуть руку — идотронуться до твоей щеки, шеи. И рука моя — не пустоту ощущает.

Чего же еще надо, да? И без этого, скажешь, вон как хорошоустроилась… Я люблю тебя. Я тебя люблю.

Зато вечером в тот же день я вдруг повела себя такимхрабрецом! Несколько ошалев после «родной», я как-то быстренько потеряла ключот квартиры, который в мирное время имею привычку оставлять в дверях с наружнойстороны. Что бы там ни было, а ночевать на улице можно, если б оставаласьнадежда, что утром-то я домой попаду! Походила по подъездам, пособирала ключи —ни один не подошел… Два народных умельца сказали мне, что дверь придетсяломать. А как ломать, если я год нигде не могу замок купить — есть толькоамбарные! И вспомнила, что недалеко дом красят, машина со стрелой. Пошла,попросила, пожалели. Дело в том, что я вообще лет десять никаких каруселей непереношу, высоты боюсь — дико. Как-то рискнула сесть на самую детскую«ромашку», так сразу же закричала: «Снимите меня!» Трех-четырехлетки смеялись.И еще сейчас вдруг совсем давление куда-то надевалось голова кружится часто ибез каруселей. И вот…

Ну, улыбнись, это правда было смешно? Ведь не каждый деньвходишь домой не через дверь, а через окно на третьем этаже. Да еще я — смоим-то страхом постыдным!

Когда мне на следующий день умельцы поставили накладнойзамок и я, выйдя за почтой, тут же защелкнула «собачку» — уже обошлось безбалкона: «собачку» сломать было не жалко, не так жалко, как замок. Хотя всеравно пришлось замок искать, потом снова искать умельца и еще раз всеприворачивать.

А любить тебя — ты-то знаешь, как это не просто! И кто ещебудет все это выносить: вот такой мягкий, улыбчивый — только бантик привяжешь,цветочек воткнешь — такой… ручной. А этот ручной так повернется, что всебантики-цветочки — ого где, а ты сама — на тучку заброшена. Такого полюби! А ятебя люблю. И не раскидывайся мною, пожалуйста. И пусть тебя кто- нибудь такузнает, как знаю я.

Я готова опуститься на колени и молиться: Егорушка, родноймой, ну пусть я у тебя буду! Только пусть я у тебя буду! Я не могу без тебя.

Ты можешь меня спросить снова и снова: «Зачем я тебе нужен?»Мне на это просто ответить: чтобы жить. Ты мне нужен, чтобы я жила. Чтобы была— собою. Чтобы чувствовала себя счастливой. Несчастной — тоже. Чтобы —радоваться, что живешь. Мне уже совсем нельзя без тебя, Егор.

Самодеятельный романс о вреде ласкового слова, который(вред) хочется испытывать снова и снова

Ты нежно впредь меня не называй, Ведь для тебя «родная»ничего не значит! А для меня — на миг мелькнувший рай Враз обернулся пекломадовым, горячим. Не возвратится больше никогда Покой душе смятенной и мятежной.И будет сердце исступленно ждать: Когда? Когда? Чтоб ты еще хоть раз назвалменя так нежно.

Я уж и всякой травкой себя чувствовала, и различнымипредставителями фауны. И собачкой, для которой верх блаженства, — податьхозяину брошенную палку (не от послушности, не от того, что так учили, а отразрывающего грудь желания что-то сделать для него приятное), и — много неги.

У меня сложились собачьи стихи:

— «Туда нет входа!» — Так людям, не собакам? А я ведьпес, у двери посижу. Под дождиком немного поброжу. Я разучилась — я не будуплакать, Ведь я собака, и да будет так! Я стерегу тебя от всех собак!

Самый большой у нас на Васильевском острове ньюфаундленд —Фрэнк. Я таких нигде не видела. Однажды его жестоко оскорбил Петя Колосов изВСЕГЕИ: увидев на улице Фрэнка, пошел к нему, заискивающе приговаривая (думал,что это собака директора): «Маша, Маша!» На выставках собачьих у этого Фрэнкаотмечали два недостатка: очень большой и еще «излишне очеловечен». Вот беда-то:излишне очеловечен! Не просто исполнитель команд, а еще что-то там чувствует,переживает и т. д. Смешно, ага? У меня потребность — пояснять: смешно нето, что он тонко чувствует, а что это отмечают как недостаток. Про себя это яговорю, не про Фрэнка.

Я нынче поняла так ясно, откуда появилась эта версия: оребре Адамовом. Очень достоверно древние передали эту зависимость одногочеловека — женщины — от другого — мужчины.

Улыбнись мне! А то мне приходится перешивать одежку — свойсорок восьмой на какой-то не свой — далекий. А машинка не работает. Шитьприходится просто иголкой, все руки исколола! И женщины наши все пристают: накакой диете сижу? Будто я сижу на ней!

Вот сейчас я с интересом думаю про «уходящих в мир иной».Которые по собственной инициативе. (Да нет, ты не посчитай меня за совсемглупую — это я не в качестве какого-то там шантажа и не на предмет выбиванияслезы. Я ж не глупая у тебя. Часто — даже наоборот). Просто, я вот будто вошлав их дом, осматриваюсь, и — так все понятно, даже близко. Эгоисты ужасные, агаже? Так просто: взял — и нет ни тебя, ни мук твоих, ни любимых, ни обожаемых.Тихо и спокойно. Вот ведь странное создание — человек! Такое выбирают единицы,а прочие-то — и страдают, и сгорают.

Очень хочется, Егор, пойти в больницу и попроситьдяденьков-хирургов о такой операции: пусть бы грудь разрезали, подключили своюаппаратуру. Вот пожить бы хоть день-два, а лучше — три с механическим сердцем!Чтоб железное! Чтоб — не саднило, не ныло, не болело. Никаких тебелюбовейненавистей, ничегошеньки. И чтоб эти два-три дня все в эту раскрытуюгрудь водичку лили да лили: пусть бы промывалось, смывалось все наболевшее,сгоревшее. И вообще — чтоб срезали все, что нездорово.

Анекдот есть про человека, который несколько раз приходил вмастерскую и всякий раз заказывал что-то противоположное вчерашнему. Юмор — вфинале: Послушайте, а вы не псих? — Да, а что? Мне это — «Да, а что?»приходится употреблять. Удобная фраза — и отпадают последующие вопросы.

Ничего ты не понимаешь. Если бы мне можно было быть с тобойпять-семь дней (да еще и не чувствовать себя вот-вот перед смертью: вот ещепять минут, еще три минуты осталось!..), мне кажется, можно после этого или всюоставшуюся жизнь ходить и счастливо улыбаться, или — вообще не жить: такоесчастье было — и ничего уже не надо. Ты не сердись. Я не могу о другом. Ведьпсихически больные не меняют своих идей: или он Наполеон, или — «на волю! впампасы» У меня ты — моя идея-фикс, и я так же рвусь к тебе и ничем другим немогу жить. Я за все тебя люблю. Я могу страдать из-за тебя: «Ну как ты можешь,ну почему ты такой?!» Вот был ты сердит. Мне на тебя смотреть неловко, мне тебяи жалко, и обидно за тебя, и сержусь: зачем ты со мной-то так? Я люблю тебя,когда ты — мягкий. Я люблю тебя, и когда ты рассерживаешься на меня. Я люблютебя — и сильного, и мудрого. И люблю тебя — для меня смешного, наивного,мальчишку. Я много тебя какого люблю! Я тебя люблю.