Тот кивнул.

– Станция Голицыно Московско-Брестской дороги? – переспросила тетушку взволнованная Сашенька.

Похоже, сама судьба толкает княгиню туда, откуда была отправлена загадочная телеграмма.

– Ну да, – подтвердила Анисья Ивановна.

Двухэтажный Смоленский вокзал, шестой в Москве по счету и второй по размерам, был построен у Тверской заставы всего год назад, но сразу оживил эту окраину – цены на дома и пустопорожние земли повысились здесь весьма значительно. Еще при подъезде к вокзалу Сашенька с Анисьей Ивановной начали спорить, в каком классе ехать, – разница между первым и вторым была в семнадцать копеек, Ейбогина хотела их сэкономить. В итоге княгиня настояла на своем, взяв расходы на себя. Но и по дороге на дебаркадер, и уже заняв место в вагоне, тетушка ворчала:

– Вам, питерским, лишь бы деньгами швыряться.

Второй остановкой от Москвы были Фили. Обрадованный этим Володя стал громко рассказывать маме с тетушкой про Отечественную войну и знаменитый совет, состоявшийся в этой деревне.

– Умненький какой у вас малыш, – похвалил его один из пассажиров, пожилой одутловатый господин.

– И умненький, и крепенький, – подхватила Ейбогина. – И все молитвы знает.

Троюродная племянница Сашенька всегда казалась ей чужой, неродной, сорной травой в их семействе. И замуж-то вышла не за купца, а за князя. И ладно бы ради титула. Так нет, умудрилась влюбиться. Конечно, вины ее в том нет, красавец-князь бессовестно охмурил глупышку ради приданого. Господа дворяне горазды и не на такие проделки. Но куда Илья Игнатьевич-то смотрел?

Однако вот ребенок от князя уродился у Сашеньки на загляденье. Весь в стрельцовскую породу. Крепенький, умненький и все молитвы знает. Разительно отличается Володя от молодого московского поколения Стрельцовых. Им только бы кутить да деньгами сорить, на богомолье их и калачом не заманишь.

Перед выходом в Голицыно Володя успел сообщить всем пассажирам, что близ станции расположены села Большие и Малые Вяземы, которые в свое время были вотчиной Бориса Годунова. Позднее уже царь Петр подарил здешние места своему воспитателю князю Борису Голицыну, от него и название станции. А в пятнадцати верстах от нее находится самый древний город губернии, древнее самой Москвы! – Звенигород. Пассажиры проводили юного всезнайку аплодисментами, а одутловатый господин подарил ему коробку конфет, которую Володя открыл прямо на перроне и угостил маму с Анисьей Ивановной.

– Нет, спасибо! – отказалась княгиня. – Подождите меня здесь, я забегу на телеграф, дам папе депешу.

– Говорю же, деньги тебе некуда девать, – опять проворчала Ейбогина.

Вручив телеграфисту листок с депешей, княгиня раскрыла ридикюль, чтобы достать два рубля.

– Княгиня Тарусова? – прочел подпись телеграфист, белобрысый молодой человек с глазами василькового цвета. – Супруга адвоката?

– Да, это я, – кокетливо произнесла Сашенька.

Похоже, известность мужа уже перешагнула Петербург, и его имя знают в каждом захолустье.

– Я восхищаюсь вашим супругом, – признался старший телеграфист. – Каждый его процесс – будто роман с самым неожиданным финалом.

– Спасибо, я передам мужу ваши слова, – прочувственно сказала Сашенька. По всей видимости, ей снова повезло. Поклонник мужа, без всякого сомнения, согласится выполнить его просьбу. – А супруг будет очень рад, если поможете ему в новом деле.

– Я могу ему помочь? Вы шутите?

– Нет, что вы!

– А что надо сделать?

– Седьмого числа отсюда отправили телеграмму в Петербург садовнику Эйлиху. Подписана она не была. Но вы ведь знаете, кто ее отправил?

– Простите. Сообщать такие сведения посторонним лицам строго-настрого запрещено.

Сашенька вместо двух рублей достала из ридикюля красненькую.

– Тем более запрещено, – замотал головой телеграфист. – Вот если бы…

– Если бы что? – уточнила Сашенька у умолкнувшего на полуслове блондина. Понятно, что он не решается назвать свою цену. Наверно, очень немалую. Сколько же хочет? Неужели сто рублей?

– Вот если бы Дмитрий Данилович прислал мне свой фотопортрет с дарственной надписью.

– Верните телеграмму, допишу ему про портрет. Сегодня же вышлет.

Телеграфист отдал обратно Сашеньке листок.

– Как вас зовут?

– Нечепыркин Антон Васильевич.

Княгиня, быстро дописав, вернула телеграмму блондину. Тот подсчитал слова:

– Тридцать одно, итого четыре рубля. Ваше сиятельство, давайте вычеркнем мое отчество, тогда слов станет тридцать, вы сэкономите рубль[66].

– Не буду я ничего вычеркивать, тем более ваше отчество. Держите четыре рубля. И умоляю, Антон Васильевич, назовите имя отправителя. Я тороплюсь. Меня ребенок на станции ждет и старая тетушка.

– Отец Илларион, священник Гребневской церкви в Одинцово. Но текст телеграммы писал не он, его почерк я хорошо знаю. Видимо, кто-нибудь из прихожан попросил его отправить телеграмму.

– Одинцово далеко отсюда?

– Двадцать верст.

– Саввин монастырь по дороге?

– Нет, что вы. Монастырь совсем в другую сторону.

Пока Сашенька беседовала с телеграфистом, Ейбогина с Володей успели подкрепиться в станционном буфете холодной телятиной и нанять за три с полтиной тройку до монастыря. Княгиня не спеша шла к тройке, обдумывая, как преподнести известие, что в монастырь они с Володей все-таки не поедут:

– Александра, ну где ты шляешься? – сделала ей выговор тетушка. – Давай залезай, а то на девятый час опоздаем[67].

– Простите, Анисья Ивановна, но муж прислал телеграмму. Просит заехать в село Одинцово по одному делу. Это двадцать верст отсюда.

– Ну раз так надо, езжай.

– Володечка, вылезай, – велела Сашенька сыну.

– Нет, я в монастырь, с тетушкой.

– В Одинцове тоже имеется церковь, и мы зайдем в нее обязательно.

– В Одинцове? – задумался на миг Володя и тут же выпалил сведения из путеводителя: – Одинцово. Село в тридцати одной версте от Звенигорода, 203 жителя. Название – от фамилии первого владельца Одинца. В царствование Алексея Михайловича им владел окольничий Артамон Матвеев, потомки которого продали имение Ягужинским, а те, в свою очередь, графу Александру Зубову, брату фаворита Екатерины Второй. Церковь построена в девятнадцатом веке. И никто из великих в ней не бывал. Мне там нечего делать.