Пятибрюхов ждал меня на даче. Я не могла даже смотреть на него, так он был мне противен. Но он принял отвращение за робость и признался, что мое девичье смущение его еще более возбуждает. Степан Порфирьевич откупорил шампанское, предложил закусить его фруктами и пирожными, которые привез с собой. И хотя подобных яств я давно не пробовала, кусок в горло не лез, любимое шампанское я едва пригубила. Пятибрюхов же, напротив, вылакал бутылку за бутылкой. И сильно опьянел. Потому что, как потом признался, пил его впервые в жизни. Он ведь раскольник, им не положено. Прелюбодействовать тоже не положено. Но, осмелившись переступить одну из запретных черт, Пятибрюхов решил, раз ему все равно теперь гореть в аду, можно переступить и за остальные. Даже сигару пытался раскурить, но сильно закашлялся.

– Ну и гадость, – сказал он, залив ее водой из рукомойника. – Ты чего сидишь? Раздевайся, время за полночь.

Я расстелила постель и подошла к керосиновой лампе, чтобы ее потушить.

– Не надо, – остановил он меня. – В темноте – то с женой. А с тобой хочу, чтоб наглядно, чтоб со всеми подробностями. Сорочку тоже сымай.

Он тоже скинул одежду и набросился на меня с жадностью голодного зверя. Мне было больно. Но мои крики и стоны лишь сильнее его распаляли.

– Иди, смой кровь, – велел Пятибрюхов, когда, наконец, с меня слез.

На даче даже полотенца не было. Пришлось платком вытираться. Батистовым, с моими инициалами, который чудом у меня сохранился со счастливых времен. В газетах писали, что полиция его нашла.

Я думала, что все уже закончилось. Но то было прелюдией. Пятибрюхов будто всю жизнь копил силы, чтобы в ту ночь насиловать меня и насиловать. Я пыталась возражать, сопротивляться. И за это он меня избил.

– Думала, за сто пятьдесят рублей ножки всего лишь разик раздвинешь?

Он бил меня кулаками в живот, по спине, по ногам. Я испугалась, что вообще убьет, и прекратила сопротивляться. И до самого утра исполняла все его ужасные желания.

Одевшись, Степан Порфирьевич дыхнул мне в лицо:

– Сигара-то выветрилась? Не дай бог супруга учует. Нюх у ней, как у гончей суки.

Его дыхание было столь зловонным, что я не сумела разобрать, пахнет табаком или нет. Однако подтвердила:

– Выветрилась!

– А шипучка?

Так он шампанское называл.

– Тоже.

– Ну что, моя Капочка, притомилась? То-то! Будешь теперь до конца дней своих силушку мою вспоминать. Никто тебя так больше не приголубит. Ну а теперь рассчитаемся. Пятьдесят рябчиков я выдал авансу. Значится, с меня сто. Раз, два… Вот держи десять червонцев. Видишь, на этом кто-то будто нарочно сердечко чернилами нарисовал. Будто знал, что сим червонцем за любовь заплатят. Да, кстати, ежели захочешь повторить эту ночку, противиться не буду. Но сто пятьдесят, сама понимаешь, уже на кон не положу. Десятки теперь будет достаточно. Так что ты подумай. А ключ от домика оставь под ковриком, что перед дверью. А за мной дверь на щеколду запри. А то, не дай бог, твоей красотой кто еще воспользуется, но ужо за бесплатно.

Я закрыла за ним дверь и рухнула на кровать без сил. Думала, полежу пять минут и в город поеду. Но, обессиленная, провалилась в глубокий сон. Разбудил меня Костик. В окно увидал, что лежу в кровати, и принялся тарабанить в дверь. Я ему открыла.

– Ты что, спятила? – накинулся он на меня. – Утром к нам заявилась Леночка, сообщила, что ты у нее не ночевала. Мать сдуру решила, что тебя похитили, и пошла к Крутилину. Тебя теперь полиция ищет. Почему ты не вернулась?

– Заснула.

– Нашла где.

Я задрала сорочку, и у Костика вытянулось лицо. Не от наготы моей, а от синяков, которыми было покрыто мое тело.

– Что же этот гад с тобой сделал? Клянусь Богом, он за это заплатит.

– Подашь на него заявление в полицию? – с горькой усмешкой спросила я.

– Потребую еще денег. Вот же сволочь. Мы так не договаривались!

– А как вы договаривались? Ты, видимо, торговался.

– А как же, – сказал Костик.

Я запустила в него бутылкой из-под шампанского. Он успел пригнуться, и, пролетев мимо, она разбилась о косяк двери.

– Негодяй, сутенер, – на этот раз я схватила стул. – Капа, Капочка, успокойся.

– Рассказать, что он заставил меня делать?

– Капа, поставь стул. Утраченного не вернешь.

Надо ехать домой.

– Домой? А что я скажу матери?

– Я все уже придумал. Что ночевала не у Леночки, а у Тани Карабениной.

– А Таня сие подтвердит, если к ней явится полиция? – Поставь стул. Мне и самой надоело держать его на весу. Я поставила стул и тут же на него уселась.

– Тогда сперва забежим к Тане и договоримся, – начал строить планы Костик.

– А как я объясню Степаниде синяки?

– А зачем тебе их показывать?

– Забыл, что сегодня банный день? Степанида небось воду нагрела. Как только ты уйдешь репетиторствовать, поставит на табуретки лохань, и мы по очереди, сначала мама, потом я, в конце Степанида, будем мыться. В чем мать родила!

– Черт, черт! – ударил кулаком по столу Костик. – Какая же Пятибрюхов свинья. Что нам делать?

Брат в отчаянии обхватил голову руками. Немного подумав, спросил:

– А где твой вид[70]?

Тут Сашенька перебила Капу:

– У тебя есть вид? Но откуда? Ведь несовершеннолетние[71]девицы вписаны в паспорт родителя.

– После смерти отца мы с Костиком попросили маму оформить нам паспорта. Мы ведь знали, что она скоро умрет. И она тоже, видимо, знала. Так вот… Я ответила брату, что вид у меня при себе.

– Зачем ты его брала? – уточнила Тарусова.

– Вдруг бы меня на улице остановила полиция? Молоденькие барышни, которые бродят вечером в одиночку, вызывают у них беспокойство. Узнав, что паспорт у меня при себе, Костик меня похвалил:

– Какая же ты умница!

– Чем нам поможет паспорт? – удивилась я.

– А тем, что ты сегодня отправишься в Москву.

– В Москву? Но зачем?

– А оттуда пришлешь телеграмму: «Доехала хорошо. Перелыгины встретили. Вернусь через неделю». И мать сразу успокоится.

– Но я ей сказала, что иду к Леночке.

– В том-то весь и фокус. У Перелыгиных тоже дочку Леной звать. Твоя ровесница. Помнишь, вы с ней играли, когда мы гостили у них.

– Когда это было? Нет, мама не поверит. Мы с Леной Перелыгиной даже не переписываемся. Да и что я им скажу, Перелыгиным?