дома напротив пронзительный женский голос. – Да оставь ты эту приблудную кошку! Быстро домой!

Девочка, вздохнув, провела рукой по пушистой шерстке и грустно побрела домой, оглядываясь назад. Кошечка проводила ее до входа, жалобно помяукала у закрытой двери, а потом перебежала улицу, подошла к Ирине и стала тереться об ногу.

– Ну, иди ко мне, приблудная ты моя! – Ирина подняла кошечку. Та немедленно, по-хозяйски устроилась у нее на коленях и благодарно замурлыкала, так громко и преданно, что уже через час, купив вместе с Ириной на рынке Сен-Клу гусиную печень, оказалась в доме Николя, который не смог порадоваться только потому, что по делам находился в Лондоне.

Гусиная печень кошечке понравилась. 

* * *

– Дорогая! – В голосе Николя слышалась улыбка, которую не смог скрыть даже треск в телефонной трубке. – Мы на послезавтра приглашены на прием в посольство Советской России. Учитывая, что ты все время говоришь, что не желаешь общаться с этими… – Николя запнулся, подбирая слова, – советскими русскими, мы должны отказаться?

– Безусловно. Я никуда не пойду. Под страхом расстрела.

– Даже если там будет неуловимый Куприн?

Ирина заколебалась.

– Я знал, что тебя не пугает расстрел, – рассмеялся Николя, – поэтому и подтвердил наш приход. Тем более что господин Куприн будет точно. 

* * *

Федор Иванович Шаляпин с царственным величием принимал поздравления, с удовольствием выслушивая хвалебные отзывы избранных поклонников и поклонниц, приглашенных в квартиру теперь уже бывшего посла Маклакова на улице Пэги, в двух шагах от бульвара Монпарнас, куда тот вместе со своей незамужней сестрой Марией Алексеевной и старой служанкой-француженкой был вынужден переехать из здания на рю де Гренель после признания Францией Советской России, которое последовало за смертью Ленина.

– О, вижу, милый львеныш превратился в прекрасную львицу! – оглядел Шаляпин подошедшую Ирину и поднес ее руку к губам, едва прикоснувшись. Сказал вроде радостно, но так отстраненно и буднично, будто и не прошло многих лет со дня последней встречи и сам он будто только что вышел из их петербургской квартиры и через минуту вернулся забрать забытую шляпу. А она готова была броситься Федору Ивановичу на шею, чтобы хоть на мгновение ощутить прикосновение к той, ушедшей жизни. Болезненно поморщилась, ощутив, будто в сердце вонзили раскаленную иглу. Ей даже показалось, что запахло паленым. «Львенышем» называл ее Ники. С трудом улыбнулась и, приложив ладонь к шее, которую сдавило невидимой петлей, сказала Федору Ивановичу несколько ничего не значащих слов и отошла, устроившись в уголке гостиной на стуле.

Шаляпин хоть и был весел и балагурил весь вечер, но во взгляде, которым скользнул по ней несколько раз, Ирина ощутила надлом, внутреннюю необустроенность и незнакомую по прежним встречам закрытость. Казалось, душа его покрылась патиной, предохраняющей от ненужных волнений и потрясений. А она наблюдала за ним и думала, что, пожалуй, не только Федор Иванович, но и многие ее соотечественники, покинув родину, оставили на русской земле лучшую часть своих душ, замутились и растеряли теплоту и яркость – как краска, растворенная в чрезмерном количестве воды. Многие прежние российские кумиры, став эмигрантами, словно оказались под огромным увеличительным стеклом, обнаружившим неожиданные и порой не самые лучшие их черты.

Уже собираясь уходить, зашла в кабинет Маклакова, чтобы взглянуть на расхваленную Василием Алексеевичем «чудесную копию «Моны Лизы» работы хотя и неизвестного, но подающего большие надежды художника, которая уж точно бы понравилась великому Толстому». Встала перед картиной, вглядываясь в загадочную полуулыбку.

– Вы, Ирина Сергеевна, будто обижены на меня, – неожиданно услышала за спиной голос Шаляпина и молча повернулась. – Разрешите? – перешагнул порог кабинета.

– Вы так спрашиваете, Федор Иванович, будто вы у меня в доме, а я – такая же гостья, как и вы, – посмотрела на певца вопросительно.

– Вы, Ирина Сергеевна, – Шаляпин приблизился, – относитесь к тому редкостному типу женщин, которые заполняют собой любое пространство, где бы ни находились, – в его глазах промелькнула знакомая теплота из той, далекой прежней жизни. – Да-да, – продолжил воодушевленно, – пусть это будет шалаш, хижина, комнатушка, дворец, берег океана или звездное небо. Есть вы, а все остальное – просто в придачу. Извините за высокопарность слога, – взял ее за руку и на этот раз поцеловал. – Пытаетесь разгадать тайну Джоконды? – указал на картину. – Боюсь, невозможно.

– Отчего же, Федор Иванович? – улыбнулась, почти простив. – Мне так кажется… – задумалась, вглядываясь в полотно.

– Ну-ну, Ирина Сергеевна, чего же вы замолчали?

– Мне кажется, все пытаются разгадать тайну улыбки Джоконды как улыбки женщины, а ее улыбка – улыбка самой тайны. И вот она смотрит на нас всех с хитринкой, потому что знает – улыбка тайны непостижима.

Шаляпин слушал с интересом.

– Это как ваш голос, – продолжила Ирина. – Вы, наверное, тоже посмеиваетесь, когда кто-либо пытается разгадать его секрет и описать словами? Вот и сегодня ваш голос был настолько пластичен, а страсть, с которой вы пели, настолько горяча, что вы, как тот кузнец Вакула, на глазах у слушателей создавали чудо, которому нет цены и понять, а уж тем более объяснить это чудо, – невозможно. И, – улыбнулась, – как вы сами давеча сказали, извините за высокопарность.

– Благодарствую, Ирочка, – Шаляпин снова поцеловал ей руку. – Но разница между великим Леонардо и мной в том, что я со своим голосом уйду, оставшись разве что на старых, трескучих граммофонных пластинках, а Джоконда останется во всей первозданной красоте, со всеми оттенками и полутонами, – сказал, вдруг погрустнев, будто разговор оказался созвучным потаенным размышлениям о смысле бытия. – А вы, Ирина Сергеевна, слышал, теперь графиня? – поспешил сменить тему.

– Да, Федор Иванович, вот сподобилась, – ответила с усмешкой, но, вдруг вспомнив тот давний разговор на бульваре, спрятала улыбку и надменно приподняла бровь. – Потому не могу не заметить, что руку вы мне поцеловали недостаточно почтительно. Пожалуй, попробуйте еще раз!

– Так вы помните тот наш разговор тогда на бульваре? – оживился Шаляпин, взяв ее руку и прикоснувшись губами к запястью. – Вы еще категорично так восклицали: «Месть?! Да как он мог, этот Монте-Кристо, да как это можно?»

– А вы тогда сказали, – высвободила руку и приложила к внезапно похолодевшему лбу, – что никогда нельзя произносить эту фразу, потому что меня непременно поставят в те же условия и я сама дам себе ответ – как это было можно… мстить. – Голос дрогнул. – Но, как видите, я пока еще не Монте-Кристо.

– Но уже графиня, – добродушно рассмеялся Шаляпин. – Как я вам и предрекал, между прочим. Правда, граф Монте-Кристо, прежде чем получил основания менять чужие судьбы, посидел в тюрьме, имея возможность хорошенько осмыслить собственный пройденный путь. А вы…

– Тоже успела посидеть, – сказала