Ольга чувствовала, как в глубине ее притаилась тихая безымянная жизнь, и ком тьмы, невыплаканных слез, неизреченного горя давит на эту жизнь, и надо выдохнуть, выкрикнуть этот ком горя, чтобы он не давил, не душил эту теплую притаившуюся в ней жизнь. Но ком оставался в ней, не было слез, не было крика.

У входа на кладбище была вырыта глубокая желтая яма. Гора влажной глины была окружена теснившимися людьми. Голуби летали над головами, то садились в стороне, ожидая корма, то с хлопаньем крыльев взлетали. Священник в голубом облачении уже покачивал дымящимся кадилом. Оркестр умолк, сиял в стороне трубами. Солдаты с карабинами выстроились поодаль, готовые салютовать.

Гроб поставили на лавках у края могилы. Все сошлись, надвинулись. Ольга видела белое, среди цветов, обращенное к небу лицо мужа. Священник отпевал, рокотал, колыхал кадилом над гробом, окутывал его прозрачными дымками. И вдруг сквозь эти дымы, из неба слетел в гроб голубь. На грудь, на цветы, топтался на цветах розовыми лапками, мерцал бусинами глаз в сизой, с изумрудным отливом голове.

Все ахнули. Это было чудо. Это душа последний раз коснулась бренного тела, а потом улетела, оставив над гробом прозрачные дымки. И Ольга сквозь туман невыплаканных слез целовала холодный лоб мужа, слышала стук земли о гроб, треск салюта, тихое многоголосое рыдание в толпе.

Вернулись в дом. В комнатах стояли столы и на воздухе, под деревьями. Усаживались на лавки, табуретки и стулья, принесенные от соседей. Раскладывали на тарелки блины, наливали водку. Фотография мужа в генеральской форме, с траурной лентой, стояла на комоде.

Ольга вошла в комнату. Беленая печь, обои, кружевные салфеточки, цветок на окне. И вдруг увидала маленькую скамеечку, сплошь покрытую разноцветными пуговицами, волшебную скамеечку, которую муж смастерил в детстве. И вдруг такая волна горя, любви, рыданий, такое огромное несчастье, и обожание, и открывшаяся пустота, которую ничем никогда не заполнить. Ольга ахнула, тонко вскрикнула, захлебываясь, бурля, стеная, вырываясь из рук, которые пытались ее обнять, бросилась прочь из дома.

С криком, слепо бежала по деревне, назад, к зеленому облаку кладбища. Вбежала. Могила была высокая, покрытая цветами, в которых утопала фотография мужа.

Ольга кинулась на могилу, обнимала ее, целовала цветы, пробиваясь губами, криком, слезами к любимому человеку.

Никто не мешал ее рыданиям, никто не шел за ней из деревни.

Она долго лежала, а потом утихла. Чувствуя освобождение, открывшуюся бесконечную пустоту, под стать высокому небу, встала. Стояла у могилы, глядя на фотографию мужа. И ей почудилось, что муж бесшумно подошел к ней сзади, тихо обнял, и так они стояли, и она повторяла: «Мой милый».

Аркадий Иванович Челищев переехал из Москвы в Боголюбский монастырь, куда была доставлена икона Божией Матери Боголюбивой и помещена в собор, укрытая в стеклянном ковчеге. В ковчеге поддерживались подобающие температура, влажность, давление. Челищев следил за тем, чтобы заданный уровень строго соблюдался. Он был смотритель, ухаживал за иконой, которую воссоздал, последовал за ней в монастырь, в исконное место, где Богородица явилась благоверному князю Андрею. Тот в честь этого чуда повелел написать икону. Челищев был ее воссоздатель, хранитель. Два раза в день осматривал ее. Замшей протирал стекло, к которому прикладывались сотни паломников, из самых дальних мест прибывавших в монастырь, чтобы припасть к иконе.

Челищев после московской бури затих, его душа притаилась. И он нес ее в себе, как несут полный сосуд, боясь расплескать. Он носил темную потертую ряску. Лицо его еще больше похудело, обросло бородой. Синие глаза глядели из глубоких запавших глазниц недоверчиво и испуганно. Он жил в маленькой келье как послушник. Вместе с монахинями стоял на ночных молитвах, ел вместе с ними в общей трапезной, иногда удостаивался бесед с монастырским духовником отцом Виктором.

Тот беседовал с ним, сидя в высокой, отороченной соболем шапке, в душегрейке, которая спасала его немощное тело от холода.

– А еще афонские монахи предсказывают, что будет большая война и надо запасаться продовольствием и бельем, потому что в магазинах все исчезнет. И в этой войне Россия победит Турцию, и Константинополь снова станет православным. Треть турок погибнет, треть перейдет в православие, а треть рассеется. И перед этой войной в России будет царь, и явлен он будет у нас, в Боголюбове, и его укажет икона, которую ты, Аркадий Иванович, донес до нас, и теперь ты к ней приставлен. Она за тебя перед Господом молится, и ты поставлен Богом ей служить, а уж станешь монахом или нет, это Богу виднее, – отец Виктор умолкал, закрывал глаза и отлетал мыслью куда-то далеко, быть может, к горящему Кенигсбергу, который штурмовал с передовыми батальонами.

Монастырь был обнесен стеной. Посреди возвышался великолепный храм с пятью синими куполами и колокольня, с которой в ночные службы глухо бухал колокол. По одну сторону стены бежало шоссе, теснились деревенские дома. По другую открывались бескрайние дали, туманные луга, лесная неоглядная синь, проблеск озер и речек, летящие в просторном небе птичьи стаи. Под горой была купель с надкладезной часовней. Туда спускались паломники, окунались в студеную воду, поднимались обратно в гору с розовыми сияющими лицами.

Челищев стоял ночные службы, глядя, как в сумерках храма золотится высокий иконостас и монахини, гибко сгибаясь в поклонах, стремились к иконостасу, напоминая бабочек-траурниц.

Посреди монастыря стояла часовня, на резных колонках, без стен, с голубой кровлей, на которой золотился крест. Здесь князю Андрею Боголюбскому, когда он шел из Киева во Владимир, явилась Богородица. Челищев каждый раз, проходя мимо часовни, чувствовал слабое тепло. Такое же тепло он чувствовал в храме, приближаясь к чудотворной иконе. Казалось, она узнавала его среди множества богомольцев. Отзывалась на его приближение благодарным теплом.

Челищев стоял за монастырской стеной на взгорье, глядя в луга. Глаза плыли в синеве, по таинственным волнам света и тени. Что-то мерцало, переливалось в лугах, словно кто-то невидимый играл зеркальцем.

Приближался крестный ход, которым дважды в день монахини обходили монастырь. Они шли быстро, слаженно, в черных рясах, впереди мать Елизавета несла икону, разноцветную и сияющую. Пели, колыхали ногами жесткую, выросшую у стены траву. Надвинулись на Челищева своим строем, сильными голосами. Мать Елизавета перекрестила его иконой. Монахини прошли, исчезая за поворотом стены, трава от их шагов колыхалась.

Челищев вернулся в монастырь, прошел мимо скотного двора, мимо сараев, где хранились дрова. Коровы были в поле, а у сараев послушники кололи поленья, расшибая их колунами.

Он приближался к часовне, похожей на открытую беседку. Видел ее витые золоченые колонки, купол с крестом и золотыми на синем звездами. И вдруг испытал бесшумный удар света, ошеломивший его толчок в грудь, заставивший остановиться. В облаке света, лучистая, прозрачная для лучей, в часовне стояла женщина дивной красоты, с обожаемым лицом, которое так любил целовать, откидывая со лба золотистые волосы, заглядывая в дивные очи. Ольга в лучах возникла перед ним на мгновение, полыхнула и канула. И он, ошеломленный, с глазами, полными слез, стоял перед часовней, где еще светилась пустота перед тем, как померкнуть.