и опаснее. Стычки среди своих участились, он ревностно охранял свой Раук и порой даже спал в нем, когда паранойя его одолевала и он ждал подлога от каждого. Такая паранойя стала всё чаще его настигать, когда он медленно, но верно начал подниматься в топе лучших бойцов, когда его лицо замелькало на дисплеях всех телефонов страны, а с экранов телевизоров ведущие восхваляли его победы. Деньги начали водиться в его карманах, он стал подкупать техников для установки нового сиденья, обновления обшивки и щита и спустя год его Раук преобразился до неузнаваемости. Он с гордостью протирал его засаленной тряпочкой, относясь к нему как к живому существу, а иначе и быть не могло, Раук был для него всем, его защитой, его орудием мести и его как не прискорбно это звучало – домом.

Вся его концепция твердо держалась, росла и расцветала на почве ненависти, до того дня, когда он загнанный в лес, уже готовый к смерти, был неожиданно спасен медсестрой из вражеского полка. Осознание того, что его твердые принципы дали трещину, его устойчивые стереотипы пошатнулись, пришло уже на больничной койке, когда престарелый и хмурый врач, сообщал, каковы были его шансы на выживание, если бы кровь не остановили так вовремя. Врач уже был наслышан о том, что паренька привезли в бинтах врага, слухи как везде здесь разносились с невероятной скоростью, но многие пришли к выводу, что при захвате территории, Мерсад достал эти бинты из брошенного в спешке госпиталя и сам себя перебинтовал. Однако более разумные люди, кто видел его повреждение, едва ли могли согласиться с таким мнением и где-то в застенках уже начинали шептаться о том, кто же все-таки спас его и самое главное почему? Даже среди своих не многие из бойцов кинулись бы его спасать в первую минуту, в их задачи входила только война, а пострадавшими занимались другие службы. Поэтому теория о том, что товарищ любезно прервал бой и бросился спасать Мерсада быстро отпала, дав ещё больше поводов настороженно коситься в сторону врага.

Мерсад понимал, что война на той стороне не отличается от того, что происходило здесь и ещё больше он понимал, что тот странный поступок был продиктован чем-то большим, чем просто жалость. Слишком рискованно для жалости, но вполне весомо для обдуманного плана, человека, который имел под собой жесткие принципы, гораздо более жесткие чем его собственные. А ещё он точно знал, что на той стороне он тоже имел известность, его неповторимый по дизайну Раук был легко заметен среди толпы и бойцы того фронта нередко пытались выследить именно его, а он этого и ждал, и жаждал. Так его в принципе и загнали в лес, ловко отделив от остальных. Такого слаженного маневра он не ожидал и поплатился за свою оплошность. Но знала ли его медсестра, не мог быть уверен. Он до мелких деталей запомнил её лицо: большие карие глаза, темные волосы, собранные в хвост, из которого выбились непослушные пряди, осунувшееся лицо с резкими скулами, аккуратный носик и плотно сжатые губы. Помнил её строгий и спокойный голос, будто она каждый день проделывала такие маневры, а значит была в полях не первый месяц. Он даже запомнил сумки. Она унесла с собой всё что могла, обычно напуганные медсестры, особенно новенькие бежали с полей без оглядки, не думая о том, что же с собой прихватить. А эта умудрилась утащить аж две сумки, что казалось ему немыслимо при её телосложении. Он помнил её слова, самые, наверное, важные слова в его жизни «такие же люди, как и мы». Эти слова не выходили из его головы. За все эти годы он и забыл, что там тоже есть люди, что за толстым железом сидят, те же парни что и здесь, но все они слились в его голове в один образ Свида. Злоба и ненависть, подпитываемая информационными вбросами, словно пелена закрывала его глаза от реального положения вещей.

К третьему дню в больнице он вдруг почувствовал, что боль от утраты близких мягкой волной схлынула от его сердца. Впервые за многие месяцы, постоянная тревога и жажда крови отступили и дали дорогу иным чувствам, неведомым до этого дня. Что-то внутри него менялось с головокружительной скоростью, что-то новое, росло и ширилось в измученной страданиями груди. Впервые он засыпал едва его голова касалась подушки, впервые он просыпался с хорошим настроением, не считая дни до выписки. Мерсад начал вглядываться в лица людей, в их улыбки и печали, стал замечать, как дни сменяют друг друга, а ведь раньше он даже не следил за тем, какой день недели на календаре, вся его жизнь было сжатым комочком сконцентрированной ненависти. И как же ему хотелось снова увидеть ту девушку и спросить: «Зачем? Зачем ты это сделала? Что ты чувствовала в этот момент и поступишь ли так снова?»

Глава 15

Столовая гудела и волновалась, сегодня здесь было особенно много людей. Касса безостановочно работала, на стеллажи ежеминутно докладывались новые порции блюд. Анри не вникала в суть происходящего ажиотажа, последние две недели словно слились в одну большую смену без начала и без конца. Она медленно пережевывала пищу, почти не вслушиваясь в беседу девочек, сидящих рядом с ней. Конфликт с Мари сошел на нет, когда Анри почти на две полные недели обосновалась в хирургии и ей не выпадали обычные смены. Они были всё также приветливы друг с другом, будто и не было между ними тех громких слов. Суету обеденного времени нарушил зычный голос так до боли знакомый Анри, она резко обернулась и увидела Мадам. Та уже с кем-то завела беседу и тут же выкрикивала толпе расступиться, дабы её массивные телеса не стали причиной аварии. Анри подскочила и рванула к ней расталкивая людей.

– Мадам! – вскричала она, теряя голову от избытка чувств.

– Зефирка моя! –  Мадам схватила её в охапку будто плюшевого медведя и подняла над землёй.

– Что вы тут делаете? – спросила Анри едва её ноги коснулись пола. Глаза Мадам увлажнились, она тяжело дышала объемная грудь так и поднималась то вверх, то вниз.

– Тактическое перемещение – горделиво сказала она и громко захохотала – половину из нас перебросят на другой фронт, там прорывается враг, ну и не кормленный мужик бесполезный мужик, так что я туда тоже еду – Анри не могла поверить своим ушам. Она уже готовилась к тому, что ещё долгие месяцы не увидит Мадам, а тут такая